Айзек Азимов - На суше и на море [1969]

Слышу гул машины. Ее мотор воет, жалуется на крутой подъем и усталость. Так воют здесь, на Тянь-Шане, волки, когда их пугает луна и не чуют они козлиных троп.

Загудело сильнее. Гул врезался в мозг, как скоростное сверло, взлетел до пронзительной высоты и оборвался лопнувшей струной… Шофер сбросил газ и свернул к нашему дому. Скрипнула дверь. В коридоре застучали обледеневшие валенки. Кто-то из ребят встал, и шофер торопливо заговорил, чиркая спичку за спичкой, очевидно не в силах прикурить… Я догадался, что он просто свернул на огонек, потому как долго быть одному и плохо, и холодно.

Утром мы с Максом едем на станцию Ала-Бель. Там начальником Юра Баранов. Машина бежит по укатанной снежной дороге. По обочине ползают бульдозеры, сбрасывают снег под откос. Кое-где попадаются строчки лисьих следов. Несколько лет назад эти места были самыми дальними. Пропылит отара, промчатся дикие горные козлы, прокрадется лисица или волк — и снова все замрет, как сто и тысячу лет назад. А вот прошла дорога — и край ожил. Появились поселки. Они сейчас, в морозную, солнечную погоду, далеко видны по прямым сизым дымкам.

Станция Ала-Бель стоит на высоте три тысячи двести метров над уровнем моря. Впереди только один столбик дыма висит над белой горой. «Газик» бежит к нему, а он как будто отодвигается. Но вот наконец поворот, и прямо из сугробов вырастают два домика. В одном живут дорожники — их мы видели на работе, в другом — наши ребята, лавинщики.

Обычно Юра Баранов носит бороду. Вырастает она у него черная, пышная, разбойничья. Только голубые, доверчивые, как у ребенка, глаза никак не подходят к этой бороде. Сейчас Юра выглядит опаленной курицей. И вправду, он спалил ее, а остатки сбрить пришлось. Руки перевязаны, но уже заживают. Месяц назад во вьюгу Юра растапливал печь и налил в темноте на дрова много солярки. Бросил спичку — сильный огонь перебросился к ведру. Едва удалось загасить…

После довольно долгого битья по рукам и спинам, расспросов и рассказов Юра заговорщицким тоном спрашивает:

— На лыжах пойдешь или на тракторе отвезти? Двадцать третий будем взрывать.

Лыжи, большие, тяжелые, с окованными железом краями и пластмассовой скользящей поверхностью, взбивают искристую пыль. В первую минуту идешь на одном дыхании, но потом чуешь, что-то сильно сжимает горло. Пока легкие не привыкнут к уменьшенной порции кислорода, ты будешь ощущать неодолимую тяжесть и одышку.

Хорошо, что дорога идет под уклон и легко скользят лыжи. Мне знаком путь. Видел я его и летом, когда черное, набухшее небо висело рядом и тучи цеплялись за вершины не в силах перевалить через Ала-Бель. Помнил и осенью, когда в желтых камнях пронзительно свистели улары, по склонам бродили круторогие козлы, отыскивая корм и нагуливая жир для длинной и голодной зимы. Сейчас дорога более пустынна, только горы такие же — вечноснежные, дикие, мрачные. В тени они фиолетовые, а там, где падает солнце, блестящие, как новая жесть. Снег покрыт ледяными чешуйками и звенит под лыжами. Распластав крылья, в далеком темно-синем небе кружит орел, — наверное, выследил козлов.

На склоне одной из гор замечаю фигурки. До них еще километров пять, но они уже хорошо видны, и не стоит большого труда отгадать, что справа мечется беспокойный Макс, поодаль от него движется, отыскивая более пологий путь, Юра Баранов, а напролом вверх лезет могучий Витя Сокол, техник-снегометрист.

На дороге стоят бульдозеры. Они перекрыли путь на то время, пока ребята будут спускать лавину.

Вот ребята подложили под лавиносбор взрывчатку. У огнепроводного шнура остался только Витя Сокол. Остальные зигзагами понеслись вниз.

Тороплюсь успеть к лавине. Но медики утверждают, что на высоте падает содержание сахара в крови и повышается количество молочной кислоты, которая сопутствует нашей усталости. Не знаю, что нам на высоте вредит, только ясно одно: работать здесь плохо. Дышишь, как старый астматик, чувствуешь, как слабо и болезненно ворочается сердце.

Юра из ракетницы пускает желтую ракету: внимание. Рассыпая искры, ракета летит над голубыми снегами и втыкается в камни. Витя поджигает шнур. Даже издалека нам виден дымок. Витя, опустившись на палки и тормозя ими, мчится к дороге.

— Закурим? — спрашивает Макс, приплясывая.

— Ты же не куришь!

— Да разве сейчас утерпишь?!

Теперь будем ждать. В такие моменты, давно всеми замечено, время тянется, будто собираясь умереть. Секундная стрелка нервно скачет по циферблату, а минутная приклеивается к корпусу часов. Ждать… На глаза набегают слезы. Сквозь них и секундная стрелка начинает прыгать, как раненый кузнечик… Макс бесцельно кружит вокруг скалы, Юра и Витя курят.

Особенно волнуется Юра. Он всегда волнуется. Живет и смотрит на мир глазами младенца. Сколько километров прошел по снегам, сколько видел лавин — и ничему не перестал удивляться. А у меня вдруг пропадает желание ждать этот стремительный поток снега и камней. Все будет так, как и должно быть. Чуда не произойдет. И мир не перевернется. И завтра, и послезавтра, и через год ребята будут делать одно и то же, как заводные. Работа лавинщика никогда не даст новизны. Она не пробудит мысль, не взбудоражит кровь. Наверное, и для Макса, сколько он ни волнуйся, недостаточно того, что мы делаем. Работа токаря, яркая гипотеза исследователя, смелая мысль конструктора неизбежно включаются в орбиту общечеловеческих отношений. А что потеряет или приобретет человечество, от которого мы так далеко, если мы спустим или не спустим с одной из тысяч гор лавину?.. Нет, тут я неправ! Это бродит в голове отравленная кровь, так как еще не привык организм к верхогорью…

Дымок, подсвеченный солнцем, все еще вьется над снегом. Наверное, взрыва не произойдет. Мало ли что может случиться с огнепроводным шнуром, взрывателем или толом!

— Вот было однажды… — шепчет Макс не для того, чтобы рассказать еще одну историю, а чтобы скоротать время. — На Ала-Беле Юрка дал двухдневный отбой. Лавин и правда не предвиделось… Но я, понимаешь ли, поседел за одну ночь…

Взрыва еще не произошло, но что-то вдруг заставило замолчать Макса. Не шелохнулся воздух, не вздрогнули горы. Мы напрягли зрение и догадались, что именно встревожило Макса. Оттуда, где вился дымок, взлетела галка и круто взмыла в небо. И как только она скрылась за вершиной, вскипел снег. Вверх взвилось огромное облако. Еще секунду сугробы на склоне лежали неподвижно, а потом по ним побежали черные трещины, и вся гора двинулась, потекла вниз.

Неожиданно перехватило дыхание от ощущения чудовищной силы, которая рванулась навстречу нам, крошечным муравьям, даже микробам по сравнению с гигантской, бьющейся в снежной круговерти лавиной.