Айзек Азимов - На суше и на море [1969]

Ребята грузят в мешки взрывчатку, надевают лыжи, призраками исчезают во тьме. Они идут, как матросы-спасатели в шторм на помощь смертельно раненному кораблю. Ребята жили вдали от удовольствий и элементарных удобств. И внезапные побудки, и тревоги, и риск, и ночные бдения приучили их быть готовыми к любой неожиданности. Они привычно уходили в горы, поднимаясь навстречу снегам, которые тяжелели от груза спрессованного заряда, так неожиданно обрушившегося на перевал.

Кто-то все же услышал позывные станции Ала-Бель. Неведомый радист подключился к такому же незнакомому радисту дальше, и телеграмма долетела до Максимова. Человеку, всю жизнь прожившему в горах, не надо было гадать, что скрывается за строчками сухой телеграммы. Он знал суть нежданно-негаданно нагрянувшей беды. У Николая Васильевича всегда лежит рюкзак, где хранится все необходимое в дороге — спальный мешок, фуфайка, кулек сухарей в газетной бумаге. В любой момент он был готов отправиться в путь — в далекий или близкий. Для Макса Памир и Тянь-Шань не просто географические понятия. Эти области с ледниками, лавинами, грозами, разливами рек были для него сплетением судьбы, прочным и долговечным центром, куда он всегда возвращался, тем, что продолжало его беспокойную жизнь.

И, получив телеграмму, он сразу помчался туда, куда пришла беда.

…Веришь ли, поседел в ту ночь, — повторил Макс и лукаво улыбнулся, а я понял, что сказано это для красного словца.

Я ответил, что Макс скорее облысел, чем поседел. Тогда Николай Васильевич прищурил маленькие глазки и проговорил серьезно:

— Конечно, волнуешься, когда где-то тебя нет и ты не знаешь, что ребятишки делают. Все закончилось проще. Лавины на опасных снежных участках мы спустили, и машины с овцами прошли к Итагару…

Ала-Бель — самая трудная станция на участке дороги от Фрунзе до Оша. По количеству обрушившихся лавин с ней может потягаться разве что станция Тюя-Ашу-южная. Со всех сторон домик продувают свирепые ветры. И почти беспрерывно топятся печи. Сырой мелкий уголь сваривается в комья. Его бьешь клюкой, засыпаешь новый, а тепла нет. Очень долго варится на плите суп и гречка.

Я, как восьмой едок, обязан дежурить. На любой зимовке дежурить не так-то просто. Ребята взыскивают со всей строгостью. Еда — единственное для них удовольствие после тяжелой работы на холоде и ветру.

Но у меня плохо горит уголь, а дров мало. Неумолимо приближается время обеда. Бегу к соседям — ребятам-дорожникам. У них такой же дом, но пониже нашего, по самые окна в сугробах. Рядом стоят бульдозеры и скреперы. Обычно дорогу расчищают рано утром, иногда ночью. Днем на Ала-Беле меньше снегопадов.

В моторе одного из бульдозеров копается огромный парень с плоским, как у боксера, носом, оттопыренными ушами и низким лбом. Володя Скопенцов, несмотря на свирепое выражение лица, мягок и добр. Прошу у него солярку. Наливает в банку:

— Пойдем, я сам расшурую.

Володя идет вразвалку, громыхая об пол безразмерными кожаными бахилами. Он долго ковыряет в печи, мочит паклю соляркой. Уголь, словно почуяв умелую руку, занялся звонким и жарким огнем.

— Это он плохо горит не потому, что мелкий, — объясняет Володя, не спеша сооружая козью ножку, — кислорода ему здесь не хватает, тоже одышка.

Гудит печь. Звенят крышки кастрюль. По кухне, убогой даже для мужского общежития, растекается аромат капусты и тушенки.

— Ну, так я пойду, — произносит наконец Володя, — а вечером к нам приходи. С другими ребятами познакомлю. Мы здесь друг с дружкой хорошо живем, по-суседски…

Вечером у дорожников идет фильм «Где ты, Зульфия?». Картина старая, но Володя вбегает к нам, озверев от восторга:

— Братцы, кино приехало!

Праздника никто не ждал. Кинопередвижка никогда не появляется на Ала-Беле. Во-первых, здесь мало народу, сбора не будет. Во-вторых, негде разместить аппаратуру и экран. Но на этот раз то ли механики решили завернуть на огонек и обогреться, то ли еще какая муха их укусила, они согласились показать «Зульфию».

На стене одной комнаты ребята натянули простыню, а проектор поставили в кухне. Луч боком цеплялся за косяк, почти треть кадра закрывала черная полоса, но нас, сгрудившихся на полу, это не смущало. Иногда лента рвалась, ее склеивали и крутили снова. Но в самом конце картины что-то стряслось с самим проектором. Те, кто фильма не видел, не знали, нашлась ли Зульфия. Популярно объяснил развязку сам механик, представитель народа, на земле которого мы работали:

— Оба получил квартир. Он на втором, она выше. Раз любит, женился. Болды?

Мы ответили «болды»— хватит, мол. И потекли разные истории, какие вспоминаются в благодушном настроении, когда никакая беда не зовет на мороз прочно установившейся зимы.

…Утром с бульдозеристом Славой я еду снимать замеры на лавиносборах. Вернее, Слава едет расчищать дорогу, а мне с ним по пути. Когда-то мне доводилось водить трактор. Прошу у Славы разрешения посидеть за рычагами. В грохочущем чреве бульдозера выжимаю сцепление, прибавляю газ. Машина плавно трогается с места и, развалив наметенный за ночь сугроб, пробивается к дороге. Слава опускает отвальный щит, и тут я понимаю, какая у дорожников работа. По обочинам бетонные столбики. Они засыпаны снегом. Надо так срезать снежный пласт, чтобы столбик не сбить и пройти ножом, как говорится, впритирочку. А в ушах грохот и лязг. Стучит и дрожит могучее стальное тело. Снежная пыль вьется как раз в том месте, куда надо смотреть да смотреть. В кабине понемногу теплеет, но покрываются инеем стекла. И я… заваливаю бульдозер в кювет. Предательские сугробы были на самом краю дороги. Я не успел отжать рычаг, и машина стала крениться в сторону глубокого, метров на сорок, обрыва. Я молча вытер холодный пот.

— Дорога злая, нырнуть можно, — сердито проговорил Слава.

Наверное, в этот момент у меня было отчаянное выражение лица, Слава подобрел и рассмеялся:

— Ничего, сейчас вытянем, а ты на всякий случай выйди.

— Да нет уж, вместе веселее, — произнес я не совсем уверенно.

Я повалил машину в кювет, когда светило солнце и не было ветра. А как работают ребята ночью, или в пургу, или в ветер, который дует на Ала-Беле, как в аэродинамической трубе?!

Слава медленно, словно нехотя, отпускает муфту сцепления. Бульдозер никак не хочет выбираться из сугроба. Одна гусеница скребет наледь с дороги, другая бесполезно пашет снег, опускается ниже, и кабина наклоняется все-круче и круче. Но машина, видно, как и мы, хочет уцелеть. Каким-то чудом она цепляется бесполезной гусеницей за камень, свалившийся с дороги, и Слава сильным рывком вытаскивает ее из обрыва.

На другом бульдозере приезжает Витя Сокол. Он привозит нехитрый наш инструмент. По сугробам мы идем к снегопункту — месту, где проводятся замеры. Оно постоянно, так как для любой науки, в том числе и снежной, нужны сравнения. В снегу стоит рейка с обозначениями. Она показывает, насколько вырос снежный пласт. Рядом на глубину всего пласта вырыта яма. В снег воткнуты термометры. По тому, как изменяются слои, кристаллизуясь и растворяясь, мы можем судить обо всем снежном покрове этого района, какая и когда была погода, какие вьюги намели тот или иной слой. Мы копошимся в яме, читая, как книгу, многообразие снежной толщи, занемевшими пальцами пишем в тетрадь наблюдений данные, берем пробы плотномером — словом, делаем ту обычную работу, которая входит в обязательную программу службы лавинных станций.