Айзек Азимов - На суше и на море [1969]

Слава стреляет красной ракетой в сторону домика станции. Кто-то должен следить за нами. Выходит начальник станции Кондратенко. В два голоса мы кричим, что дорога опасная, снег кругом в трещинах, рыхлый, сыпучий, мы можем попасть в лавину.

— А вы согласно схеме двигайтесь! — кричит Кондратенко.

Схему, наверное, составлял тот, кто ни разу не ходил по ней.

Дурацкая схема.

— Извините, но я по ней не пойду! — кричит Слава.

— Пеняйте на себя, если нарушите схему!

Кондратенко — самый старый на станциях начальник. На будущий год он собирается уходить на пенсию и всего боится. Спорить с ним бесполезно.

Безопасно и тепло сидеть на камнях. А там, куда нам еще надо подняться, бегут тучи и дует ветер. Никуда не хочется идти. Но мы все же надеваем лыжи и идем вперед по трещинам.

На искрящейся белизне черными кляксами виднеются камни. Значит, там меньше снега. Вот бы до них дойти! Ускоряем шаги. И лыжи уже скребут о камни. Но дальше еще хуже. Висят карнизы. Не снег, а песок барханов. Глаз ищет новую цель и находит скалу. Только бы поскорее добраться до нее… Мы готовы верить в кого угодно, хоть в пророка, лишь бы на этом отрезке не шелохнулся карниз.

Осадка! Катится гул. Бесконечность малых снежинок в массе своей сердится и кричит. И вдруг новая лавина катится по склону. Мы провожаем ее цепенеющим взглядом. Она проходит мимо. Слава смотрит на меня и кривит побелевшие губы. Эта лавина накрыла бы нас, если бы мы пошли «согласно схеме»…

Часа через два показываются большие, как бастионы, скалы. Они на самом гребне перевала. На последнем дыхании, когда тело онемело от усталости, мы добираемся до них и падаем под небольшой снежный козырек. Здесь не сечет лицо лютый ветер. Тучи проносятся так близко, что их можно потрогать рукой.

Я вытаскиваю сигарету, прикуриваю. В горле першит. Беру в рот льдинку и сосу, не чувствуя влаги.

Здесь, на гребне, стоят маленькие столбики с проводами. Провода обросли инеем и льдинками. Это приборы энергетиков. Они работали на Тюя-Ашу летом, испытывали опытную высоковольтную систему — прообраз линий электропередач. После окончания строительства Токтогульской ГЭС через хребты Памира и Тянь-Шаня потянутся провода под напряжением пятьсот киловольт. Их придется тянуть по горным отрогам на высоте трех-четырех тысяч метров. Какие потребуются опоры, как уберечься от потерь энергии в разреженной атмосфере, какую подобрать изоляцию— вот что хотят узнать инженеры.

С высоты перевала нам хорошо видны петельки дороги, грузовики-коробочки, навесы против о лавинных сооружении, квадратики поселка Тюя-Ашу-северного. Все же хорошо устроен мир, если на него смотреть с высоты…

Лежим на снегу, курим, слушаем жгучую песню высотных ветров. Вровень с нами проплывает орел-бородач, раскинув широкие крылья. На непрошеных гостей он посматривает зло и печально. Слава на всякий случай заряжает ракетницу. Этот хищник запросто уносит барана. Может же бородач и нас принять за него… Покружившись, орел опускается на скалы вдали.

Нам же надо идти дальше. Идем по самой кромке гребня. Когда нас окутывает облако, останавливаемся. В этот момент ничего не видно, а обрыв в каком-нибудь полуметре. Облако проносится, и мы трогаемся дальше. Слава начинает посвистывать, значит, скоро домик, высотная наша лаборатория.

И еще одна горушка. Потом мы скользим чуть вниз, то и дело натыкаясь на камни. С этой стороны ветер сдул снег. Среди буро-ржавых скал показался домик, обшитый досками. Он похож на сибирский балок, в котором живут геологи и охотники. Под навесом нечто вроде сарайчика — здесь припасены дрова и уголь. Дверь занесло снегом. Сбиваем наледь с креплений, разминаем уставшие ноги. Слава ищет лопату, чтобы раскопать дверь. Теперь этот домик станет нам пристанищем на день, ночь и еще день.

В оконце, залепленное снегом, струится слабый сиреневый свет. Он освещает железную печку с ржавой трубой, почерневший от копоти чайник, двухъярусные нары, фанерные листы стен, побеленные инеем спальные мешки и сломанные коробки барографов на полке. Здесь можно разместиться двоим, третьему не хватит места. Ребята, которые здесь были раньше, запасли для нас дров. Они лежат у трубы и успели подсохнуть. В углу стоит канистра с керосином.

Слава кладет дрова в печь. Огонь охватывает их, и труба начинает гудеть. Каморка нагревается за несколько минут, начинает пахнуть жильем. Мы постепенно освобождаемся от верхней одежды и долго сидим перед гудящей печкой. Стекло оконца трясет от ветра, но мы не обращаем на это никакого внимания. Сейчас мы вкушаем только тепло, а с ним жизнь.

На часах три пополудни. В это время надо начинать наблюдения. Надеваем куртки, выходим на мороз и ветер. Недалеко от домика стоит метеорологическая будка. Закоченевшие термометры тоже в инее, как и вначале спальные мешки в домике. Температура минус тридцать семь. За будкой лавиносбор. Снег скован хрустящей коркой. Это плохо. Корка послужит удобными рельсами новой толще, которая когда-нибудь осядет на нее. За крутизной склона мы не видим дороги, но знаем, что она как раз под этим лавиносбором.

В центре снеговой ложбины копаем шурф. На гладкой стенке обозначаются слои. Внизу крупнозернистый снег с глубинным инеем, выше — мелкозернистый, еще выше — ветровая корка, твердая, как камень. После замеров температуры узнаем плотность каждой структуры. Отрезаем от каждого слоя кубик снега, опускаем в плотномер и взвешиваем. Вес делим на объем кубика и, учитывая коэффициент, получаем результат.

Если было бы тепло, мы со стороны походили бы на мальчиков, играющих на детской площадке. Через полчаса руки отказываются повиноваться. Лицо не чувствует ни холода, ни боли. Ноги с трудом сгибаются в коленях. Выбираемся из шурфа и бредем к домику, почти реально ощущая, как скрипят занемевшие кости.

Печка уже раскалилась от жары. Каморка наполнена горячим паром. Нет, что и говорить, земля, вернее, камни, на которых стоит наш домик, не дают ни хлеба, ни воды, ни угля. Но все же сейчас вдруг думается, что, добывая цифирь данных, мы помогаем другим людям добывать и хлеб, и воду, и уголь.

Слава садится за вычисления. Лицо его становится хмуро-серьезным, как у Пимена перед «последним сказанием».

Отогревшись, я набиваю в чайник снег из сугроба. Будет чай. Пусть от мороза трещат камни, ветер бьет бока о скалы, нам все нипочем. Мы боги на этой мертвой горе.

Уходит день. Тучи внизу становятся плотными и черными. Как угли, горят на них последние лучи. Багровый солнечный диск катится по зубьям хребтов. Снега теперь не белые, а скорее алые. Они так сильно насыщены этим цветом, что кажутся раскаленными изнутри.