Бернгард Гржимек - На суше и на море [1968]

Какие мощные челюсти! Ими царица перегрызает ракушки, а теперь разнесла в щепы весло, почему ихтиологи и высадились. Пока ее держали навесу за леску, она вращала осмысленными коровьими глазами, вернее, скашивала то вниз, то вверх — туда, где виднелась голова профессора, и вдруг рванулась, словно желая подпрыгнуть к носу обидчика. Впервые я видел, чтобы рыба, вместо того чтобы заснуть, так умело высматривала себе жертву.

В обед мы отведали ее и похвалили: нежна, как сливки!

Угощал профессор, посмеивался и спрашивал: «Ну? Не так страшен черт?»

Все жалели, что маленькие порции. И это после того, как было отдано должное богатому меню, где стояли щи мясные, суп фасолевый (сам Перцов варил и поделился с желающими), рисовая каша, кофе и дары моря: вареные в скорлупе моллюски!

Можно было идти отдохнуть, но хотелось послушать профессора. На станцию он приехал, по его словам, поразмыслить с теми студентами, которые пытаются разводить сельдь в неволе. Ведь еще никому не удавалось вырастить сельдь из мальков: никто не знает, чем кормить молодь.

Чтобы узнать, надо наловить и вскрыть. Только мальки сельди — вроде святого духа: сразу, как выведутся, исчезают неизвестно куда. И с местными стариками говорить трудно. «Не, какая там сельдь, и смех и грех! Давно не ловлю. И лодочка у меня маленькая. Так иногда балуюсь для себя. А такой сельди у нас давно не водится». И ведь вся Пояконда знает, что старик наловил центнер рыбы, да только как глянул на плащи посетителей, вроде милицейских, враз напугался: а ну как инспекция?

«У Логиновой тоже интересно, — подумал я. — Изучает медуз, которые поедают мальков. Только хочется чего-то большего…»

Есть здесь студентка, которую зовут Муха. У нее голос, как у мухи под стаканом. Эта Муха у меня спросила сегодня:

— Вы инженер и не студент, но ходите с нами. Зачем?

— Живой мир — это самое интересное, что есть на белом свете, — ответил я. — Но я не так быстро, как вы, понял, что мне будет хорошо в нем…

А теперь отвлекусь. Напишу что-нибудь лирическое. И повод под рукой. Воскресенье. Прогулка на Великий. И дорога замечательная. И листва берез кажется лучистой, прозрачной — светофоры!

Кругом лето, а на острове чудится: в его заповедник попала весна и теперь подлежит круглогодичному поддержанию и государственной охране. Отсюда ее можно будет брать саженцами и развозить по всему Северу даже зимой, разводя на сугробах ручьи и проталины. Так она еще свежа здесь!..

Тран Бая девчата учат названиям растений.

«Это как?» — «Купальница». — «А это?» — «Багульник».

А вот редкий на Севере цветок — его студенты не срывают и только любуются. Глядя на него, я сочиняю экспромт:

Это Венерин башмачок, такая желтая туфелька! Когда-то, говорят, богиня бегала по лесу и его потеряла.

Тут я спотыкаюсь о кочку и вижу водянику с черными ягодами. Она похожа на хвойную веточку, словно кто-то наломал и набросал под ногами елок. Затем спотыкаюсь о корни, переплетенные, как вены богатырских рук, и вижу лобастый камень в белой шапке оленьего мха. Роль спотыкания в познании! А такой ли у меня вкус, как у оленя? Разжевываю. «Мох» чуть-чуть напоминает сыроежку. А вот и настоящие грибы — сморчки, сморщенные, как мартышки.

Ни одной певчей птицы — и потому в лесу мрачновато. Зато всю дорогу кукует кукушка, щедрая, как сама вечность. И недаром попадались на глаза желтые купальницы — забулькал, заизвивал свои струи ручей, а в нем — темные спинки, белое брюхо — замелькали туда-сюда молнии-форели!

Вот уж не думал, что и на Беломорье уместно будет пропеть: «Синьора, мы у цели, сказал красотке я…»

Тропа нас ведет дальше, в завалы, где немотно, как в пещере, где все обомшело и застарело, окаменело и затрухлявело, и кроны гуще, и тропа глубже — канавка, выбитая тяжкой ногой грешников. Мы идем к заброшенному скиту давно умершего отшельника, за что-то изгнанного из Соловецкой обители. Дух его был, наверное, так же угрюм, как и эта дорога.

«Чертовым мостом» над пропастью вьется тропинка через болото. Здесь утонул лось, преследуемый охотниками. Но сама дорожка крепка, словно дуб, — сколько же богомольцев влеклось к святому старцу! Одним выпало удовольствие видеть его во здравии, другим — хоронить, остальным — отрада молиться на его могиле.

— В этом есть что-то оптимистическое, — сказала одна студентка. — Живут дурной жизнью, а потом бьет час, становится тяжко от грехов, и тогда люди бегут из дому в святые места.

А я возразил:

— Мало им церкви?

И выдвинул гипотезу, что, когда все молятся в одном месте и бьют челом перед одними и теми же иконами — баба Матрена, и девка Марфутка, и сосед Никодим, — тогда это кому хочешь наскучит. А вы жаждете быть лучше Матрены и Никодима — тогда прощайте, старые иконы, прощай, старый бог! И текут загородившиеся приверженцы догмы лоб разбивать в другом месте!

— А все же, — сказала девушка, — порода богомольцев постепенно вымирает, даже перестают креститься, если их никто не видит.

Я подошел к скиту — бревенчатой конуре с низкой, для входа на четвереньках, дырой — и просунул туда голову.

В свете оконца удалось разглядеть доски от гроба-постели и обломки гнутых вериг, и стало так скучно, что я начал выдумывать, будто вывихнул челюсть от зевоты. И пока сердобольные девчата ставили мне ее на место, я, переведя взгляд с избы отшельника на их прекрасные руки и лица, почувствовал вдруг, что отрываюсь от земли, как воздушный шар! Не медля, я обнял одну из девушек.

— Что за мальчишество? — спросил Перцов. Но я уже взвился выше сосен и понес девушку над озером и тайгой. А все, кто стоял внизу, стали маленькими и исчезли из глаз.

Давно так озорно не летал я даже во сне! Лера — так звали мою спутницу — была как цветок купальницы: таким же золотистым, как у цветка, бубенчиком казалась ее голова. Ей было забавно все — и то, что мы удивили всех, и то, что я пролетающие облака исписал ее именем (они так и поплыли друг за дружкой, гонимые ветром: «Лера», «Лера», «Лера»…).

Лерины руки на моей шее совсем ослабли от смеха, и тут она ахнула и стала падать, и облака, тайга, море, мое лицо закружились в ее глазах. Раскинув руки, она неслась к земле все быстрей и быстрей. Когда же я подхватил ее над самыми кронами сосен, у нее были огромные, во все лицо, глаза, и она молила меня спуститься к скиту.