Бернгард Гржимек - На суше и на море [1968]

А что за сцены у Толи с морскими свинками!

— Лапы холодные, нос холодный, — говорит он им. — Как вы тут поживаете?

Черные с белым, точно коровки-остфризы (поперек тела белая полоса), морские свинки бегают по клетке, лепечут, булькают.

— Очень ты грязная, наверное, потому и свинка, — говорит Толя, и кажется, что его куклы разыгрывают шекспировское «Что без тебя просторный этот свет?», подобно тому как Образцов разыгрывает куклами-пальцами небольшие стихотворения.

Все это — Толино государство и подданные.

Занят же Толя тем-то и тем-то. Но это для специалистов. А выражаясь научно-фантастически — если через столетие кому-нибудь надоест собственная голова, то ему ее заменят, и в этом будет частично заслуга Зыкова. Чудо-будущее! Управление живыми процессами дойдет до того, что раковые опухоли будут рассасываться на глазах, как в воде комок соли… А пока все выглядит невинно: бинокуляр, плоские чашечки Петри, центрифуга, беспозвоночные и позвоночные в одном опыте… И мы кутаем кролика в дерюжку. Я кладу кролика к себе на колени, а Толя берет у него кровь из уха. Кролик не царапается, но так испуганно таращит глаза, что Толя начинает страдать за него и гладит ему веки пальцами. Тогда подопытный успокаивается и только шевелит носом, словно желая по запаху определить наши намерения.

Рано утром я случайно просыпаюсь и вижу, что Толина кровать пуста. Глянул в окно — и мигом слетела сонливость. Восход нежно и мягко ударил в самое сердце. Синее облачко и черные сосны словно млели в заревом свете и готовы были растаять в его красках. Растения в море собирают золото, а заря — она разве не собирает?

В синем берете, обросший оранжевой, как восход, бородой, Толя стоял в лаборатории над своими пробирками.

Я собрался сказать ему, что он опять заболеет от перенапряжения. Ведь было с ним так, когда он, окончив семилетку, стал работать на заводе и учиться в вечерней школе. Приходил с работы, ложился спать, а братишке наказывал: буди любым способом, хоть режь ножом. Встав через полчаса, разгонял сон по методу йогов, листал учебники и бежал в класс. Тогда у него открылся туберкулез, из-за которого его не хотели потом принимать на биофак.

— Ты что не спишь? — спросил он меня, а не я его.

— Увидел зарю…

— А ты видел, какая Венера?

— Нет, я здесь звезд вообще ни разу не видел. Белые ночи.

— Она там, над горой.

Я вышел на крыльцо, и он не выдержал — выбежал.

— Эх, уже ушла! А какая была крупная — как шар!

— Вон, — сказал я, заметив остренький, как булавочка, огонек.

— Куда ушла и какая стала! — растягивая слова, изумился Толя. — И как быстро движется! Смотри на елки.

— Да, движется к ветке. Спряталась. Хорошо здесь.

Толя глянул на меня довольный, будто все это было его хозяйство.

— Оставайся здесь со мной до конца?

И я остался до конца. До осени.

Много еще было интересного в нашей жизни на биостанции, но я и так разговорился. Вспоминаю, как однажды девчонка сказала девчонке: «Достань языка», что означало: добудь разговорчивого кавалера. В свете этой воинственной женской терминологии я, признаться, отнюдь не генерал, даже не лейтенант, а, наверное, какой-нибудь рядовой из обоза. Обычно я молчальник, а теперь сам себе удивляюсь. Видно, трудно, побывав на Белом море в студенческом городке, не прожужжать всем уши об этом.

Ночи стали темными. По утрам все чаще жидким свинцом хлещет дождь, так что крыша прогибается. Во всяком случае такое ощущение. И в такую погоду уходят за камбалой, за сельдью наши ихтиологи! Днем туман входит между деревьями, как нож.

Он закутывает остров Великий капельным одеялом, и тогда нам кажется, что биостанция глядит в открытое море.

Мы готовимся к отплытию. У Толи и у Логиновой несколько ящиков с приборами и собранным материалом. У них лето было урожайным. И я тоже доволен этим летом.

Потом, когда мы уже готовы отчалить, мне вручают письмо от моего друга Дара, того самого, который увлек меня в инженерно-физический. Это имечко дали ему экзальтированные родители, восхищенные его появлением на свет. О, Дар женится! На нашей общей знакомой, которую я, с ее позволения, величал Пастилой Белорозовой. Ладно, дочитаю потом. Дело идет к тому, что скоро, видно, и мне зубрить «Устав семейной службы»!

Я стою у борта рядом с Логиновой, а значит, в лучшей точке Эйнштейновского пространства. Толя занимается своими ящиками и нам не мешает. Мы касаемся плечами, смотрим на волны, и в душе у нас от их созерцания рождается волнение близости. И это похоже на то, как влюбленные, созерцая в городских скверах играющих в песке ребятишек, становятся еще ближе друг к другу… Я читаю Логиновой свои стихи:

Позже я читаю ей письмо Дара.

«Здрав., тигр, шиплющий травку! » — пишет Дар.

— Тигром, щиплющим травку, он называет любого физика, ставшего биофизиком, — говорю я смеющейся девушке.

«…Есть вакансия! Готовы принять блудн. сына.

Слушай! Пока наступит век биол., родится еще добрый десяток Курчатовых, а травоеды все еще будут молиться на своих прадедов.

В биологии не так уж давно был Север. Там карликовые деревья! В конце концов можешь интересоваться ею для физики, у нас этим занимаются. Если ты так устроен. Ибо когда мозг типа лужайки, то, сколько ни сажай триоды, вырастут одни трифолиумы!

Я читаю и думаю о Даре. Как часто в недальнюю студенческую пору мы вместе с ним возвращались в поздние часы на свой Юго-Запад! Мы были почти всегда влюблены, почти всегда счастливы, и говорливый Дар в такие минуты был особенно в ударе.

Он восклицал:

— Погляди, как освещенные окна словно висят в черной пустоте. Это иллюминаторы межзвездных дач!

Или:

— Смотри, город весь в блоках земной лаборатории. Контуры зданий — будто контуры приборов, оставшихся подключенными к сети, а неведомые великаны ушли спать. Это — цветут сигнальные лампочки окон. Это — светятся амперметры подъездов.

Он поэт, Дар. Но для ухаживания за биологией он не годится. Это у него в крови. Это ему скучно.

Когда-нибудь ученые разделят людей на разные психологические виды. И будут правы!

…Ветер начинает крепчать, близится шторм, я шучу: аргонавты выходят в плавание за золотым руном — и читаю Байрона:

Ну что ж, кажется, мы неплохо подкрепились этим летом?

«Спасибо теплой стране — Биостанции!» — как написали однажды студенты на своем самодельном морском стяге.