Бернгард Гржимек - На суше и на море [1968]

Было немного не по себе. Слишком резко изменился ритм жизни. Несколько дней дороги, и из шумного Новосибирска с его длинными улицами, заполненными оживленной, куда-то спешащей толпой, я попал в самую середину глухого и безлюдного Эвенкийского края.

Я снова был один. Еще вчера мы сидели с Таней, держась за руки. Говорили и не могли наговориться. Я мысленно повторил все те слова, которые шептал ей, когда мы оставались вдвоем. Сколько километров предстоит пройти, прежде чем мы сможем повторить друг другу эти слова и многие другие, придуманные за долгие месяцы разлуки.

Стало совсем тоскливо. Чтобы отвлечься, я достал старую обзорную карту, составленную еще полета лет назад. Мой участок начинался в ста двадцати километрах севернее Кислокана и имел размеры сто пятьдесят на сто двадцать километров — восемнадцать тысяч квадратов. Предстояло пересечь его четыре раза, не считая переходов внутри участка для эталонного дешифрирования и получения всевозможных характеристик карты. Набиралось около тысячи погонных километров. Впереди было трудное лето. И только глубокой осенью я смогу снова поцеловать родные глаза и сказать: «Здравствуй, любимая!»

Мне не спалось. Я оделся и вышел на улицу.

Было темно и удивительно тихо. Казалось, что во всей Вселен-пой осталось только искрящееся звездами небо Прямо над головой наклонился ковш Большой Медведицы, а над ним изогнуло свою хищную шею созвездие Дракона. Звезды выпускали слабенькие мигающие лучики, и по всему чувствовалось, что им тоже неуютно и одиноко в бездонном мраке ночи…

Когда я вернулся домой, все уже спали. Печка прогорела, и в избе было холодно. Изба наша относилась к разряду разрушающихся и неремонтируемых и являлась памятником чьей-то идеи о сселении эвенков в поселки.

Сама по себе идея была заманчива: на базе старых факторий, снабжавших эвенков припасами и провиантом в обмен на пушнину, создать очаги культуры, где были бы клуб библиотека, больница, школа-интернат, колхоз. Но эвенки, проводящие всю жизнь на охоте и в кочевье за оленьими стадами, наезжали в поселки только два-три раза в год для сдачи пушнины и приобретения необходимых припасов, а в поселках жил немногочисленный обслуживающий персонал, руководители колхоза и представители местной власти. Избы разрушались, а эвенки во время своих коротких наездов в поселки предпочитали жить в чумах где-нибудь поблизости.

Председатель колхоза, молодой широкоскулый парень, был важен и неприступен. Казалось, удивить или хотя бы заинтересовать его нельзя абсолютно ничем. Он сидел за столом, и его могучая фигура, длинные руки и трубка были тяжеловесны и недвижимы, словно вырублены из большого кряжистого дерева. Говорил он кратко и уверенно:

— Людей нет. Оленей дам, сколько надо.

Все мое красноречие разбивалось о его невозмутимость и спокойствие. Видно, он был крепко уверен в своей правоте.

Я прекрасно понимал его. Действительно, маленький колхозик, всех людей можно пересчитать по пальцам. А план большой: соболя дай, белку дай, ондатру дай, и все кричат «мало, мало, мало»! План растет, а людей нет. Трудно председателю. А тут еще экспедиции повадились. Что ни весна, и едут, и летят — из Москвы, из Ленинграда, из Новосибирска. Топографы, геодезисты, геологи… И все просят: оленей дай, каюров дай, а не дашь, шлют телеграммы в окружком партии. Оттуда раз директиву — обеспечьте транспортом и людьми. И еще добавляют — основной план по заготовке пушнины с вас не снимается. Трудно председателю. Его очень просто понять и даже посочувствовать ему. Конечно, чтобы он не заметил.

И я сочувствовал ему в душе, а сам кричал уже в сотый раз:

— По решению окружкома вы должны выделить мне оленей с каюром!

Председатель, полузакрыв узкие глаза, спокойно отвечал!

— Оленей бери. Людей нет.

Медленно тянутся дни… один, другой, третий… неделя, другая, месяц…

Тревожно позвякивая боталами, ушел караван Гарина.

Из Туры пришла радиограмма: Таня тоже ушла в тайгу. До самой осени не будет от нее писем. Осталось у меня фото, которое в минуты острой тоски я буду бережно вытаскивать из непромокаемого конверта, да три коротеньких письма, которые я скоро зачитаю до дыр…

Теперь осталась последняя надежда: должен вернуться с охоты Иннокентий Хукочар. Он единоличник, и с ним можно попытаться заключить договор.

— Только держи с ним ухо востро, — сказал мне председатель колхоза. — Иннокентий — бывший шамая, хитрюга страшенный.

Чтобы время не пропадало даром, я забрал ключи от местной библиотеки и с утра начинал читать.

Читал все подряд по двенадцать часов в день, и, когда ушел в тайгу, было над чем поразмыслить.

Дверь клуба медленно приоткрылась, и в комнату осторожно вошел Комбагир.

— Бойе [5] Бойе (эвенк.) — друг, товарищ. ,— весело улыбнулся он. — Иннокентий пришла.

— Где же он? — Я сорвался с места, отбросив книгу.

— Там своя чум ставила, — показал Комбагир.

— Алексей, давай сходим к нему, — умоляюще смотрел я на него. — Ты ему объясни, а то вдруг он не согласится.

— Деньга шибко любит — согласится, — снова улыбнулся Комбагир. — Однако сходи надо. Пошли.

Минут через десять узенькая, чуть приметная тропка вывела нас на поляну. Посредине ее стоял чум.

Громко залаяли собаки.

Из чума вышел небольшого роста коренастый эвенк. У него был низкий лоб, косматая щетина жестких черных волос с легкой сединой, глубоко посаженные глаза, безбородое, как у всех эвенков, лицо.

Он оживленно заговорил с Комбагиром, и мы вошли в чум. Около входа крохотная девчушка двух-трех лет перебирала куски дерева, палочки, белые сохатиные кости и что-то складывала из них. Увидев чужих, она бросила свои игрушки и заковыляла на еще слабеньких ножках в глубину чума. Ухватившись за подол материного платья, она испуганно смотрела на нас.

Мы уселись на ворохе оленьих шкур. Хозяин что-то сказал жене. Она засуетилась, достала из потки [6] Потка (эвенк.) — вьючная сума, сшитая из оленьих шкур. эмалированные, почерневшие от огня кружки и налила в них крепко заваренный байховый чай. Потом, сдвинув крышку с котла, стала выкладывать на бересту огромные куски вареной сохатины.

Хукочар и Комбагир взяли по куску мяса, достали свои охотничьи ножи и принялись за трапезу. Ухватив зубами мясо, они ловко, коротким движением ножа снизу вверх, отрезали небольшие куски и медленно, с наслаждением жевали его, запивая горячим чаем. При каждом взмахе ножа лезвие скользило почти по лицу, и можно было только удивляться, как они не отхватят себе нос или губы.

Я как-то попробовал пользоваться во время еды ножом на эвенкийский манер, но не слишком удачно. Поэтому я решил не рисковать и, выбрав себе кусок, взял его в обе руки и уткнулся в сочную сладкую мякоть.