Бернгард Гржимек - На суше и на море [1968]

Плотно закусив, мы опять пили крепкий чай, курили трубки и вели спокойную, неторопливую беседу. Комбагир долго объяснял Хукочару, что мне нужно. Хукочар посасывал трубку, молча кивал и, лишь когда Алексей выговорился, стал задавать мне вопросы.

— Сколько месяцев ходи?

— Четыре, — отвечал я, как на экзамене.

— Сколько плати?

— Девятьсот рублей в месяц.

— Сколько олень бери?

— Колхоз дает мне двадцать голов.

— Зачем колхоз? Моя свой олень, — хитро прищурился он.

Очень не хотелось связываться с частником, но старик уже понял, что у меня безвыходное положение и упрямо стоял на своем. Делать было нечего, пришлось соглашаться.

— Ладно. Мне надо два учага [7] Учаг (эвенк.) — верховой олень, бык. и восемнадцать грузовых оленей со всей упряжью. Сколько оленей нужно лично для тебя — бери сам. Это дело не мое. Я плачу тебе за двадцать голов. Пойдем в кочсовет и заключим договор. Я тебе выдам аванс, ты купишь себе припасы на четыре месяца, и завтра в путь.

— Куда кочевать будем?

— Докэдские озера знаешь? Пока пойдем туда.

— Знает. Он там рыба лови, — вмешался Комбагир. — У него там лабаз.

— Сколько дней туда идти? — спросил я у Хукочара.

Он посмотрел на вершины деревьев и, подумав, ответил;

— Однако четыре день.

До озер было сто двадцать километров по карте. «Тридцать километров в день — это неплохо», — подумал я.

Яростно цвел багульник.

Тайга полыхала лиловым пламенем. Воздух был насыщен дурманящим ароматом, и голова от него слегка кружилась.

Лиственницы распушились нежно-зелеными венчиками хвоинок. А солнце высвечивало бледные, прозрачные вершины деревьев и, прорываясь сквозь еще не до конца распустившиеся кроны, ложилось на цветущий багульник пестрыми полосками.

Чуть приметная тропка вела вдоль небольшого ручья, иногда пересекая его и переходя на другую сторону. Когда склоны долины стали смыкаться, а тайга густеть, тропка свернула в гору и вышла на водораздел.

Иннокентий ехал впереди каравана. Он сидел сгорбившись, с пальмой [8] Пальма (эвенк.) — большой нож на длинном древке. , как с копьем, наперевес и зорко вглядывался вперед. Решив, что за ту или иную лесинку можно зацепиться вьюком, он вроде бы и не сильно взмахивал пальмой, и деревце в десяток сантиметров толщиной тихо падало на землю.

Следом за ним ехала его жена Наталья со «связкой» из десяти оленей. На идущем за ней олене, поверх вьюка сидела пристегнутая ремнями их дочка Маруся. Наталья ласково называла ее Маша-свет.

На Маше-свет рубаха из выделанной лосины. На грудке под ремень для мягкости подтолкнута кожаная подушка.

Низко склоненные ветви деревьев скользили по рубахе, кожа которой казалась отполированной, цеплялись за седло и подушку.

Маша-свет что-то лопотала, ловила ручонками ветки, заливисто смеялась. Иногда зацепившаяся за переднего оленя ветка с силой хлестала ее по лицу. Тогда она плакала громко, взахлеб.

Наталья поворачивалась к ней, говорила что-то коротко и сердито и больше уже не оглядывалась — хоть заревись. Маша-свет постепенно успокаивалась, слезы высыхали от слабого лесного ветерка.

— Наталья! Ты бы ее повернула. Выхлестнет же ребенку глаза, — обеспокоенно говорил я.

— У-у-у, нельзя, — испуганно отвечала она.

— Почему? — удивлялся я.

— Человек должен вперед гляди, — пояснила она. — Наша вера такая.

И Маша-свет целыми днями ехала привязанная к вьюкам, лицом вперед.

Мы с Петром на персональных учагах замыкали шествие. Мой учаг, крупный и сильный бык, тяжело сопел, покряхтывал и недовольно фыркал. Мне становилось жаль его, и я спешивался и шел пешком, таща его за повод.

Олень сразу же начинал хватать росший в изобилии ягель. Когда мне надоедало бесконечно подергивать повод, я поправлял седло и взбирался на оленя. Он моментально начинал кряхтеть, выражая недовольство. Ноги мои почти волочились по земле, и со стороны это выглядело, наверное, очень смешно. Однако скоро меня снова одолевала жалость, и я спешивался…

А у Петра назревал конфликт с оленем. Когда олень наклонял голову, стараясь на ходу схватить клочок лишайника, Петр вместе с седлом сваливался ему на шею. Потом Петр приспособился и, уловив момент, когда олень собирался нагнуться, бил его пяткой под бок, заставляя переходить на рысь.

Но олень попался хитрющий и тоже переменил тактику. Перейдя на быструю рысь, он внезапно остановился. Петр не удержался, перелетел через рога и уткнулся в мокрый мох.

— Убью, скотина! — прорычал он, с трудом вылезая из болотца, по которому мы проезжали. Но олень уже встречался с человеческим коварством и благоразумно убежал от рассвирепевшего Петра, Безуспешно поиграв с оленем в кошки-мышки, Петр сплюнул и криво усмехнулся.

— Не хочешь ехать — ходи пешком.

Увидев, что конфликт мирно разрешен, Иннокентий распустил маут, расправил скользящую петлю и медленно пошел к оленю, аккуратно сматывая ремень.

Последовало неуловимое движение руки, и, слегка прошуршав в воздухе, сыромятный ремень упал на оленьи рога. Иннокентий перебирал руками, не давая ремню провиснуть и соскользнуть на землю. Олень уперся и затряс головой, — все было бесполезно. Человек победил.

За четыре дня мы не сумели добраться до Докэдских озер. На четвертый день, только отъехали от места ночевки, впереди зло залаяли собаки, и Иннокентий, соскользнув с оленя, молча исчез в тайге. Вскоре послышался выстрел, потом другой. Через полчаса Хукочар возвратился, широко улыбаясь.

— Дневка делай будем. Хорошая бык стреляй.

Он взял повод своего учага в левую руку, правой удобно прихватил пальму и начал спускаться в глубокий распадок, энергично расчищая дорогу. Прорубившись сквозь чащу, мы вышли на поляну. У края ее, неловко подвернув под себя ноги, лежал крупный сохатый.

Весь день мы возились, разрезая мясо на длинные узкие полосы, отделяя его от костей. Развешивали полосы мяса на солнцепеке. Подвяленное на ветру и солнце мясо мелко крошили и раскладывали на решетки, под которыми горел слабый огонь. Мясо сохло, напитывалось дымком, превращаясь в ароматные копченые «сухари».

Мы работали споро, отрываясь, чтобы поесть: Наталья сварила самые вкусные кусочки.

Собаки бродили вокруг, лениво помахивая хвостами, пьяно пошатываясь от сытости.

Вечером я расщедрился и вытащил из своей потки чекушку спирта. Хукочар быстро опьянел и сидел у догорающего костра, чуть покачиваясь и полузакрыв глаза. Потом достал откуда-то из-под себя старый потемневший бубен и, слегка побрякивая им, затянул протяжную песню. Постепенно ритм, отбиваемый бубном, убыстрялся и песня звучала резче.