Джером Биксби - На суше и на море [1970]

— Спасибо за откровенность, — усмехнулся Андрей Аверьянович, — тем более, что никаких надежд я пока что вселить в вас не могу.

Рабочий день уже кончился, но директора заповедника Андрей Аверьянович застал в его служебном кабинете.

— Что вы узнали в прокуратуре? — спросил Валентин Федорович, когда Андрей Аверьянович уселся в кресло возле письменного стола.

— Ничего утешительного, — ответил Андрей Аверьянович, — все, что я там узнал, вам уже известно. Кушелевич тоже не внес ясности.

— Вы с ним виделись?

— Виделся.

— Какое он произвел на вас впечатление?

— Хорошее.

— Рад это слышать. Значит, защищать его вам будет не трудно.

— То есть?

— Вы же сказали, что трудно защищать человека, вызывающего антипатию.

— У вас цепкая память, — улыбнулся Андрей Аверьянович. — В смысле моральном, полагаю, мне будет легко, что касается юридической стороны дела, то я в затруднении.

Теперь директор заповедника спросил:

— То есть?

— Если бы Кушелевич стрелял и убил, я бы постарался доказать, что выстрел его — необходимое в целях обороны действие. Так бы оно, видимо, и было. Если бы он стрелял, повторяю. Но он стоит на своем — не стрелял.

— И я ему верю, — вставил Валентин Федорович.

— Допустим, что и я ему верю.

— Почему, допустим? Вы не убеждены, что он говорит правду?

— Я его недостаточно знаю. Но допустим, я ему верю. Что из этого? Для суда это не доказательство. Нельзя же встать и заявить: «Граждане судьи, я верю, что Кушелевич не стрелял, поэтому прошу оправдать его». Заявить-то так можно, но толку от этого мало. Нужны аргументы, доказательства. А их нет, улики против Кушелевича.

— Бывает же такое стечение обстоятельств! — Валентин Федорович даже ладонью о с гол прихлопнул от досады.

— Бывает, — подтвердил Андрей Аверьянович, — каких только казусов не бывает. — Он смотрел на мохнатую голову зубра и прикидывал, что раньше сделать: побывать на месте происшествия или собрать сведения о Кушелевиче здесь, в городе. Еще не решив окончательно, спросил:

— Мы сможем навестить семью Кушелевича?

— Конечно, — ответил директор. — Когда бы вы хотели?

— Сегодня. Если не возражаете, сейчас.

— Идемте, — Валентин Федорович встал, высокий, сухопарый, взял с вешалки соломенную шляпу и остановился у двери.

Андрей Аверьянович не без сожаления и не так легко покинул глубокое удобное кресло: устал за день. Кивнул, как старым знакомым, зубру и оленю и вышел из кабинета.

Семья Кушелевича занимала двухкомнатную квартиру в новом доме.

— Два месяца назад въехали, — пояснил Валентин Федорович, когда они поднимались на третий этаж, — а до этого скитались по частным, натерпелись.

Дверь открыла маленькая, аккуратная женщина в передничке.

— Анна Ивановна, жена Николая Михайловича,^- представил директор.

Она покраснела и застеснялась.

— Извините, я сейчас…

Убежала на кухню, чтобы снять передник. Андрей Аверьянович заметил, что она успела и причесать свои светлые вьющиеся на висках волосы. Села на стул и, как муж, положила руки на колени. Руки были тонкие, с трогательными голубыми прожилками, с длинными красивыми пальцами.

«Рядом с огромным мужем она выглядит девчушкой», — подумал Андрей Аверьянович и отметил, что глаза у нее совсем синие и что смотрит она так же прямо и неотступно, как муж. И хотя он громадный и тяжелый, а она маленькая и легкая, они чем-то похожи друг на друга, отсутствием суетливости, умением смотреть на собеседника, что ли.

Небольшая комната казалась просторной от того, наверное, что в ней было мало мебели — стол, несколько стульев, этажерка с книгами и легкий старомодный диванчик с плетеной спинкой.

Заметив беглый взгляд Андрея Аверьяновича, Анна Ивановна сказала, словно бы извиняясь:

— У нас не очень уютно, недавно переехали.

«Наверное, собирали деньги на новую мебель», — подумал Андрей Аверьянович.

— А где же Елена Викторовна? — спросил директор.

— Гуляет с Борей, — ответила Анна Ивановна. — А вот и они…

В передней стукнула дверь, щелкнул замок. В комнату вошли сухонькая, похожая на Анну Ивановну старушка и крупный, на толстых ножках мальчик, крутолобый, как отец, и синеглазый, как мать.

Андрей Аверьянович встал и пожал руку Елене Викторовне, присел на корточки и сказал мальчику:

— Ну, здравствуй, будем знакомы.

— Здр-равствуй, — четко выговаривая «р», ответил мальчик.

— Я поставлю чайник. — Анна Ивановна сорвалась с места и кинулась было на кухню.

— Не стоит, — остановил ее Валентин Федорович, — мы не надолго.

— А я бы не отказался от стакана крепкого чая, — сказал Андрей Аверьянович, — с вашего позволения.

За чаем Андрей Аверьянович расспрашивал обо всем: и о том, какое хозяева любят варенье, и где Анна Ивановна познакомилась с Кушелевичем, и кем работал покойный муж Елены Викторовны. Принесли альбом с семейными фотографиями, и Андрей Аверьянович с интересом смотрел их, выслушивал пояснения, переворачивал карточки, ища даты и надписи.

Он увидел Кушелевича в таком же возрасте, как сейчас его сын. Сходство было несомненным. Мальчик на фотографии одет в матроску и во взрослые брючки со складочкой: парадный костюм, в котором родители водили его с собой на прогулку. Мальчишке было неудобно в этом одеянии, и это читалось на его смышленой мордашке. Потом Кушелевич, вытянувшийся, худущий, с запавшими глазами, стоял, склонив голову набок, и тоскливо смотрел в аппарат. 1945 год. Отец погиб в сорок втором, мать одна растила сына и двух дочерей, жили трудно, голодно. Год спустя из разоренной Белоруссии они переехали на Кубань, к родственникам матери, но и здесь им поначалу пришлось не сладко. Кубань тоже не обошла война: в 1947 году весной во многих станицах пекли лепешки из свекольной ботвы, а буханка хлеба на краснодарском базаре стоила 150 рублей.

Тринадцати лет Николай Кушелевич пошел работать. Был ездовым в колхозе и прицепщиком, сопровождал скот по железной дороге. Потом семья перебралась в город, и Николая взяли на мебельную фабрику, сначала разнорабочим, потом учеником столяра. Был он не по годам рослым и сильным, и в отделе кадров сквозь пальцы посмотрели на его несовершеннолетие. Работа в колхозе не оставила следа в семейном альбоме, зато в первый же год работы на фабрике Николай фотографировался трижды, и можно было проследить, как неуклюжий, длиннорукий подросток превратился в стройного парня, как твердел, делался уверенным его взгляд, как он становился рабочим человеком.

В том же году Кушелевич пошел учиться в вечернюю школу. Осталось много снимков с друзьями по школе, групповых, сделанных в конце учебного года, — ученики в несколько рядов лесенкой, в центре преподаватели. На этих снимках Андрей Аверьянович легко находил Кушелевича: он стоял всегда в последнем ряду, возвышаясь своей лобастой головой над соседями.