Джером Биксби - На суше и на море [1970]

Тропа в Желобной сворачивала за несколько километров до кордона.

— Пока вы там будете путешествовать, мы с Филимоновым форельки наловим, — сказал Валентин Федорович, остановись у развилки.

— А мы в поселке и закусим, — пообещал Прохоров, — есть там у меня старый знакомец, хлебосольный человек.

— Вот и отлично, — одобрил директор.

— Я ему Андрея Аверьяновича родственником отрекомендую, — сказал Прохоров. — Мол, приехал в отпуск, с разрешения начальства показываю ему кавказскую природу.

— У нас с вами и сходство есть, — усмехнулся Андрей Аверьянович, — оба небриты, стеганки одинаковые, только шевелюра у меня подгуляла, — он снял кепочку и провел ладонью по сильно поредевшим волосам.

Прохоров скупо улыбнулся. У него волосы росли буйно, из-под фуражки на правый висок наплывал казацкий чуб.

— Только выдавать меня ни за кого не надо, — посерьезнел Андрей Аверьянович, — мы не следователи, вести сыск, да еще под чужим именем, нам не положено.

Желобной несколько лет назад был поселком лесопункта. Теперь лес тут не рубили: по берегу реки его уже свели, высоко в горы лезть дорого и несподручно, тем более что правила рубок стали жесткими — сплошных лесосек не дают, выборочно на здешних склонах леспромхоз рубить еще не изловчился.

Население поселка сократилось, но он не опустел вовсе, как это случается с некоторыми бывшими лесопунктами. Жили здесь семьи наблюдателей заповедника, семьи лесорубов, работавших на соседних лесопунктах. Были люди без определенных занятий, в том числе и молодые: одни ждали, когда придет их время служить в армии, другие собирались с мыслями после армии.

Часть домов в поселке стояли заброшенными, с заколоченными ставнями, но и они, и те, в которых жили, отличались прочностью и ухоженностью. И скот здесь водился, и птица бродила по улице, и магазинчик торговал бойко.

— В городе, чтобы узнать подноготную целого района, — сказал Андрей Аверьянович, — надо суметь разговорить маникюршу.

— Тут маникюрши нет, — отозвался Прохоров, — тут есть тетка Эльмира, продавщица в магазине.

— Вы с ней знакомы?

— Не так с ней, как с ее сожителем. Мы к нему сейчас и наладимся.

Дом продавщицы Эльмиры стоял на отшибе, отступив из общего порядка к самому лесу. Срублен он был из пихтовых стволов, покрыт дранкой, наличники на окнах резные, замысловатого рисунка, крыльцо тоже изукрашено резьбой.

— Чья это работа? — спросил Андрей Аверьянович.

— Ипатыча, — ответил Прохоров.

— Он что же, из ярославских или владимирских? Там такие наличники делают.

— Точно, из тех краев, после войны здесь осел, срубил себе избу и живет.

Они спешились и привязали лошадей к изгороди. На крыльце появился крупный русобородый мужчина. Лет ему было пятьдесят с небольшим. Легко переставляя деревянную култышку, ремнями пристегнутую к правому бедру, он сошел с крыльца и пожал руку Прохорову.

Ипатыч серыми спокойными глазами глянул на гостя, крепко пожал руку и пригласил в дом.

В просторных сенях стены были заняты инструментом, на видном месте висела коса. В горнице бросалась в глаза большая русская печь, аккуратно побеленная; загнетка задернута ситцевой занавеской. Чисто выскоблен деревянный стол, прочны табуретки вокруг стола и у стен. На стене — ружье и патронташ.

Занавеска висит и на дверном проеме, ведущем в другую комнату. Сейчас она не задернута, и видны фотографии в темных рамках, край деревянной кровати с горой подушек, накрытых кружевным покрывалом. Пол деревянный, без щелей, тоже чисто выскоблен и вымыт, доски не скрипят, не прогибаются. Пахнет печеным хлебом и какой-то травкой.

Понравилось Андрею Аверьяновичу в этом доме — добротно, аккуратно, чисто. Витал в нем дух центральной России, которую он так любил.

Ипатыч пригласил гостей садиться, а сам, откинув за печкой люк, полез в подвал и достал соленые огурчики, маринованные грибы, квашеную капусту — все это было пахучее, ядреное, такое аппетитное, что сама собой во рту скапливалась голодная слюна.

Появились на столе графин с прозрачной жидкостью и графин с желтоватой, мясо с чесноком и душистый хлеб, выпеченный в русской печке.

— Закусим, — пригласил Ипатыч. — Эльмира моя придет не скоро, ждать ее не будем.

— Откуда она родом? — спросил Андрей Аверьянович. — Имя у нее вроде не русское.

— Родом она, как и я, — ответил Ипатыч, — из Ярославской области, а имя от нее независимо: родитель дал. Самого родителя звали Панкратом, и это прозвание ему не нравилось, потому как он был сильно привержен ко всему новому и поповские имена не признавал. Свое имя менять он не решился, а дочь нарек Ревмирой, что означало Революция мира или, по-другому, Мировая революция. Ну, кличут ее больше Панкратьевной, а то Эльмирой — привычней уху, и выговорить легче.

Выпили по стопочке из графина светлого. Андрей Аверьянович с непривычки поперхнулся.

— Имя у нее чудное, — продолжал Ипатыч, — а воспитал Панкратьевну родитель правильно: хозяйка она хорошая, все эти соленья-варенья — ее рук работа. И чистоту любит. А это для бабы первое дело. Мы с ней еще на фронте сошлись-то, когда я об двух ногах был. Она меня не бросила, когда мне ногу-то оторвало, разыскала в госпитале и сюда увезла. В свою Ярославскую мы не поехали, после войны там и на двух-то ногах мужики еле стояли, а мне с одной и соваться туда не стоило. А тут у нас корешок фронтовой жил, звал приезжать. Мы и приехали. По первости и здесь было несладко — после немца разор кругом. Потом ничего, обжились. Я по плотницкому делу, по столярному, корзины из прутьев могу изготовить всякие. А она по торговой части пошла, у нее это получается.

Ипатыч успевал и говорить, и закусывать. Ел аккуратно, вкусно, приятно было на него смотреть. Андрей Аверьянович смотрел и слушал, выказывая интерес к тому, что рассказывал хозяин. Прохоров, боясь, что Ипатыч так и не доберется до дела, их интересующего, попытался вмешаться, но Андрей Аверьянович сделал знак, чтобы он не вмешивался, и таким тоном, будто его больше ничего на свете не занимало, спросил, почему же Ипатыч не узаконил до сего времени свои отношения с Ревмирой Панкратьевной. Хозяин на это ответил охотно:

— Сразу после войны Панкратьевна хотела, чтобы мы поженились, — рассказывал он, наливая еще по одной, — но я не соглашался: зачем ей инвалида с деревянной культей себе на шею вешать? Живем — хорошо, не заладится — разбежались в разные стороны, и делу конец. Теперь оно и поздно разбегаться-то, а уже неловко перед людьми свадьбу играть. А и зачем она? Детей у нас нет, капиталов не нажили, делить и отказывать нечего…

Незаметно разговор перешел на историю с убийством браконьера.

— Мы тут сильно удивлялись, — сказал Ипатыч, — когда узнали, что арестовали Кушелевича. Не верилось, что он Гришку Моргуна подстрелил. Потом говорят — улики против него собрались. Никто, какой. И вроде бы Гришка в него и стрелять не собирался, а он будто с испугу, как его увидел в лесу, так и пальнул. Выходит, раньше времени. — Ипатыч усмехнулся. — Надо было подождать, когда бы Гришка его продырявил, тогда принимать меры.