Джером Биксби - На суше и на море [1970]

Всю ночь напролет за брезентовым шатром гремела буровая. Там в сокровенные глубины погружали хитроумный прибор. Но что-то не ладилось: каротажники, приходившие в палатку напиться чаю, выговаривали Лагутину: тот не промыл как следует скважину. Вместо того чтобы закончить часа за три, они проторчат теперь неведомо сколько. И еще я слышал, как каротажники разговаривали с Дашей. Уже за полночь она рассчитала наконец злосчастный профиль и честила почем зря старшего геолога, потому что цифирь получилась прежней. Потом, когда в палатке стало тихо, Даша подошла к моей койке — или это приснилось мне? — гладила мои руки, что-то приговаривая. Я, видно, в самом деле был здорово похож на того хлюпика, которого она раскусила еще в Кугитанге и отослала обратно к матери в Молдавию…

Утром чуть свет я вышел из палатки. Мир был окутан тишиной и туманом. Единственной брешью — и в тишине и в тумане — были две смутно различимые машины. Потом и они затихли. Буровая спала крепким сном.

Об авторе

Цебаковский Сергей Яковлевич. Родился в 1932 году в Москве. Член Союза журналистов СССР. Окончил переводческий факультет Московского института иностранных языков, работал корреспондентом Всесоюзного радио. Много разъезжал по стране. Занимается художественным переводом, пишет рассказы. В настоящее время работает над книгой о Чукотке. В альманахе публикуется впервые.

Очерк

Заставка худ. Г. Метченко

Фото автора

«Море — наше поле, рыба — наш хлеб».

Над волнами плачут чайки. Чистенькие щеголихи с черными кончиками крыльев, они висят над вантами, вглядываясь в воду, резко падают и дерутся из-за рыбьих потрохов, смытых с палубы. Серые глупыши ловко лавируют между валами гладкой океанской зыби, почти касаясь своих отражений. И тоже кричат: то ли умоляют, то ли требуют.

Птицы хорошо изучили ритм промысла. Они слетаются к судну в тот момент, когда всплывает на поверхность набитый рыбой куток трала. Но когда улов невелик и трал не всплывает, чайки все равно прилетают, хоть и меньше, кружатся над траулером, ждут. Их жалобные крики стихают за кормой, как только разделочная команда вымоет палубу. Так и летают они от судна к судну весь день и всю ночь, которой теперь нет. И не видно, чтобы они отдыхали или улетали к далеким берегам, до которых двое суток ходу.

Рыбаки не замечают чаек. Редко кто остановится у борта полюбоваться стремительными виражами. Привыкли. Да и не до чаек на промысле: надо быстро опорожнять трал, вновь опускать его в море, потрошить пойманную рыбу, укладывать ее в трюм, выбирать тресковую печень для консервирования, очищать палубу. А там подходит время вновь поднимать трал и все начинать сначала. Так круглые сутки. Пока незаходящее солнце не сделает над мачтами четырнадцать кругов. Пока под тяжестью полных трюмов палуба не опустится почти к самым волнам…

Я живу в «адмиральской» — так рыбаки называют каюту на корме. Возможно, во времена парусников корма и была комфортабельным местом. Но теперь там винт. И, увы, не бесшумный. Зато под непрерывное тяжелое плюханье воды хорошо думается. И я подолгу лежу на своей пружинной койке, упираюсь ногами в стенку, чтобы не елозить при бортовой качке, и размышляю. О бездне, которая булькает в нескольких сантиметрах от моего уха. О таинственной жизни у темного дна. О людях, которые теперь так запросто чувствуют себя в этом опасном море…

А бывало, поморы говорили: «От Колы до ада всего только три версты». С холодного моря ползли непроглядные туманы, приплывали причудливые торосы и стамухи, оттуда налетали страшные ветры, вмиг разбивающие рыбачьи шняки. Сколько кормщиков, тяглецов, весельщиков, наживочников и мальчишек-зуйков поглотили белесые волны! Сколько слез пролито по ним в далеких мезенских, архангельских, онежских, кемских деревнях!

Тяжелый пушечный удар потрясает судно. Это вахтенный матрос ударил кувалдой по скобе, удерживающей стопор-цепь. Теперь натянутые, как струны, стальные тросы-ваера вздрагивают и расходятся в стороны. Через минуту загрохочет лебедка. С полчаса ваера будут скользить по источенному планширу. А потом поднимут трал, и очередной улов заискрится на палубе под ночным солнцем…

Две недели назад, когда я только приехал в Мурманск, этот разлад между часовой стрелкой, показывающей полночь, и высоким солнцем казался случайностью, шуткой природы. Из любопытства я принимался загорать в час ночи или уходил бродить по городу, залитому солнцем, неестественно пустынному, словно вымершему. Потом привык и перестал обращать внимание на эту местную «несуразность», как и на многие другие: на березовый запах выстуженной парной бани в тихих низинках за городом, на снег в оврагах под июньским небом, на чаек, разгуливавших по улицам Мурманска вместо голубей. Но одно никак не укладывалось в сознании: что еще в начале нынешнего века в этих местах не было ни города, ни порта, ни флота в заливе, ни гидроэлектростанций, ни живописных домов отдыха и санаториев среди замшелых камней, поросших мелким березняком.

Ничего не было из того, что теперь так привычно. Был дикий край, которого боялись, в который не все верили. Даже «обветренные и просоленные» поморы говорили тогда, что в Коле «с одной стороны море, с другой — горе, с третьей — мох, с четвертой — ох». Недаром же постоянных жителей в городе Коле, основанном новгородцами еще в 1264 году, к началу нынешнего века накопилось всего лишь 650 человек. «За колянами был отправлен специальный поезд… Весь город, конечно, поместился», — писали газеты в репортажах о торжественной церемонии закладки Мурманска-в октябре 1916 года…

У меня есть фотография, на которой возле замшелой избушки на пустынном берегу сидит древний сказочный старец. Вот так, наверное, выглядели жилища смердов до татаро-монгольского нашествия. Но я точно знаю: фотография сделана в 1913 году и на ней Семен Коржнев, единственный человек, который жил тогда на месте нынешнего Мурманска.

Люди, родившиеся в то время, еще не успели состариться, а крупнейший заполярный город мира и весь этот край, «забытый людьми и богом», словно в сказке, вдруг возник-и расцвел. И никто уже не боится его, как бывало. Никто не вспоминает мрачных предсказаний и страшных пословиц. Словно Гольфстрим потеплел или солнце стало подниматься выше. Люди оценили и сравнительную мягкость местных зим (средняя температура января в Мурманске выше, чем в Астрахани), прелесть солнечных летних ночей, близость рыбных богатств океана и то, что море здесь никогда не замерзает. И земля оказалась не столь бесплодной, как считалось еще недавно. А былое пугающее бездорожье не страшно для современного транспорта…