Джером Биксби - На суше и на море [1970]

Наконец, последний этап обучения относился уже не к лодке, а к самой реке — ее берегам, отмелям, перекатам, скрытым под водой коряжинам. Надо знать, вдоль какого берега сподручнее вести лодку, когда и где пересечь стрежень, чтобы не прижало быстриной к обрывистому берегу, где топорщатся головастые бревна-топляки.

С той поры и привык я к челнокам и долбленкам, где сидишь на корме, управляясь одним веслом, а на весельные лодки с уключинами стал глядеть косо. Плывешь на них спиной вперед и ворочаешь веслами, словно машина, — хоть совсем глаза закрой. Не по душе мне и равномерное махание двухлопастными веслами на туристских байдарках…

Помню, как удивились однажды мои друзья на Сенежском озере под Москвой, когда взяли мы напрокат красно-синюю прогулочную лодку, а я вынул из гнезда тяжелое весло вместе с железной уключиной и уселся с ним на корме. Пока плыли по озеру, дело шло медленно, мне пришлось отдать весло и довольствоваться ролью пассажира, но зато потом мы наткнулись в стене тростника на узкую извилистую речку. Тут уж роли переменились. Орудуя на корме веслом, я провел лодку по этому лабиринту, пока берега совсем не сомкнулись.

В следующий раз довелось мне попасть на Хопер уже ранней весной, в самое половодье, когда Митрошина землянка была залита водой, а хозяин пережидал наводнение в дырявой палатке.

Удивительное зрелище открывается перед пассажирами поезда на подходе к Борисоглебску в середине апреля. Почти смыкаются над вагонами ветви дубов и кленов, запах прелого листа, оживающей земли и первой весенней зелени доносится в окна, а вечером можно увидеть и пролетающих над лесом вальдшнепов. Но вот поезд вырывается из леса прямо к разлившемуся под самым полотном речному морю. Впереди, окруженный торчащими из воды телеграфными столбами, высится железнодорожный мост, а за ним виднеются на холме белые колокольни и здания Борисоглебска. Мост пересекает реку Ворону чуть выше ее впадения в Хопер, и обе реки, разливаясь, образуют это речное море. И тогда заливает Хопер все пойменные дубравы, сенокосные поляны, заповедные ольховые леса. Тихо стоят окруженные водой могучие дубы и светлые осины; островками становятся прибрежные высокие гривы; покачиваются над водой ветви тальников, усыпанные пушистыми желтыми шариками. Узкие лесные дорожки тоже залиты водой, и по ним тогда можно плавать на долбленочке. Как неожиданно и таинственно приплыть ранним утром к знакомой поляне, где так часто ходил летом пешком, где знаком каждый кустик!

Из-под залитых водой вербочек с тяжелым неторопливым «вяканьем» поднимаются нарядные селезни, и зеленый пушок с ивовых барашков смешивается с водяными брызгами.

Сколько интересных встреч на разливе! В развилках ветвей дубов и вязов спасаются водяные крысы и лесные полевки — на темной древесной коре издалека видны свежие погрызы. Плывет серебристый выхухоль, ловко поворачивая толстым своим хвостом; на островках шныряют по-весеннему пегие зайцы. Коли повезет, увидишь и хозяина хоперской поймы — речного бобра. А утки то и дело летают над разливом, радуя и тревожа мое охотничье сердце.

Когда же Хопер вновь входит в берега и вода по системам озер устремляется назад к руслу, плавание в пойме становится довольно сложным: здесь образуются и перекаты, и заломы, и быстрины. Лес уже одевается зеленью, сквозь плотную мокрую листву, там, где схлынула вода, густо пробивается зеленая травка, цветут анемоны и хохлатки. Хорошо ранним утром, еще затемно, отправиться в пойму на лодочке. Уплывешь почти до сосен, где кончается разлив Хопра, а потом пробираешься обратно к реке через озера и обсыхающие леса. Тут уже гляди в оба, и весло в руках держи крепко!

А осенью, когда Хопер становился мелок, вдоль берега можно было плавать, управляясь шестом. Иногда в качестве шеста используешь длинное весло с рукояткой. Заботливый Митроша недаром обивал конец лопасти жестью.

И еще запомнилось, как приятно плыть на долбленке, когда поднимался ветерок против течения и посреди реки ходили частые мелкие волны, звонко шлепая под широким носом лодки. Но больших сердитых волн на Хопре не бывает: видно, прибрежные леса не дают ветрам разгуляться, да и воды в речке маловато.

Не думалось мне тогда, что предстоит увидеть «иные берега, иные волны». И совсем иные лодки.

Я поступил учиться в Московский пушно-меховой институт, и специальность охотоведа увела меня далеко от Хопра…

После долгого и трудного с непривычки пути по тайге и болотам-калтусам я стоял на берегу реки Киренги — одного из крупных правобережных притоков Лены в ее верхнем течении.

Теперь-то я знаю, что Угрюм-рекой, описанной Вячеславом Шишковым, была Нижняя Тунгуска, хотя сходны с ней и многие другие сибирские реки. Но тогда я был почему-то уверен, что это быстрая порожистая Киренга. Навсегда осталась у меня в памяти первая ночевка на ее берегу, неумолчный шум воды, яркая желтая луна, словно наколотая на острые вершины прибрежных елей.

Наступил рассвет, слабый серебристый иней лег на вершины окрестных сопок. У кромки воды блестел прозрачный ледок, и еще чище казались в это морозное октябрьское утро быстрые струи Киренги, еще громче рокотал ближний перекат. Здесь, у стойбища Чининга, река изгибалась почти под прямым углом, круто поворачивая на север, и у самого речного излома стояло несколько ветхих избушек. На берегу лежали вверх дном долбленые, очень светлые лодки. Они совсем не походили на привычные мне темные челны. Узкие и очень длинные, очевидно выдолбленные из осины (оттого и светлые), они даже с виду казались легкими и непрочными. Борта их, разведенные над огнем, соединялись частыми круглыми распорками. Перевернутая лодка своей стройностью и симметричностью напоминала акулу или меч-рыбу; трудно было различить, где корма, а где нос; округлое тело долбленки было гладким, и только чуть уплощенное дно шершавилось от частого соприкосновения с каменистым речным дном.

Заметив, с каким вниманием приезжий москвич рассматривает лодку, ребята-эвенки предложили мне перегнать против течения долбленку, на которой предстояло нам плыть вниз по реке. Я перевернул лодочку, вновь поразившись ее неправдоподобной легкости. Под лодкой оказались два белых очень длинных шеста и небольшое весельцо, короткое и тонкое, похожее на птичье перо, но с такой же рукояткой, что и на знакомом мне Митрошином. Это значило, что по Киренге ходят на шестах, а весло служит лишь для рулевого управления.

Не без робости столкнул я долбленку в воду, бросил на дно весло, взял в руки шест и ступил, как обычно, ближе к корме, там, где дно сходилось с бортами. Это была явная оплошность: лодка сильно заколыхалась, и я чуть не вывалился из нее, к искреннему веселью зрителей. Но перебравшись кое-как на середину и найдя центр тяжести долбленки, я почувствовал себя увереннее и, толкаясь слева шестом, начал продвигаться вдоль берега.