Джером Биксби - На суше и на море [1970]

Шоферы на Усинском тракте в Саянах и на Чуйском в горах Алтая хорошо знают, что аварии чаще всего происходят не на самых трудных горных участках, а на сравнительно безопасных равнинах предгорья.

Так получилось и с нами. Удачно миновав устье Золотого ручья, где Ус под прямым углом бьет в отвесную скалу, знаменитый Большой Порог в устье Казыр-Сука, пройдя трудные Дедушкин и Березовый пороги, мы едва не утонули по своей беспечности в последнем и самом легком — Джойском, возле которого строится теперь Саяно-Шушенская ГЭС.

Может быть, потому, что я увидел Амур намного позже сибирских рек, долго не мог понять его нрава. Загадочна эта река со своей мутной до кофейной густоты водой, несчетными протоками, огромными резервуарами озер. Если Енисей, по словам Чехова, — неистовый богатырь, который не знает, куда девать свои силы, то Амур похож на ленивого, расслабленного гиганта, который может нанести, однако, внезапный и страшный удар. Амур щедр и коварен, однообразен и полон неожиданностей. Целыми сутками приходилось мне отсиживаться в осеннюю пору на его островах, когда верховой встречный ветер не пускал лодку на воду. Да и в любое время Амур может вымочить до костей. Недаром местные рыбаки предпочитают плавать не только в плащах, но и в полушубках.

Как тихий Хопер на Западе, как бурный Ус и спокойный Елогуй в Сибири, так близка и памятна мне на Дальнем Востоке красавица Хунгари, бегущая с хребтов Сихотэ-Алиня и впадающая в Амур возле села Вознесеновки. Разные это реки — разные на них и лодки. О хунгарийских долбленках я расскажу немного позднее, мы же пользовались для плавания по Хунгари надувной резиновой лодкой.

У резиновой лодки есть один коренной недостаток: на ней можно только спускаться по течению, а следовательно, ее нужно каким-то способом доставить к верховьям реки. И все же резиновой лодкой ныне широко пользуются дальневосточные исследователи: например, охотовед и писатель В. П. Сысоев, ботаник А. П. Нечаев, прошедшие таким способом Амгунь, Бурею, Горин и другие притоки Амура. Сам я за четыре года работы на Дальнем Востоке девять раз спускался на этой лодке по Хунгари и однажды — по реке Лимури, что в низовьях Амура.

Свою резиновую лодку мы привезли с директором Комсомольского заповедника И. М. Власовым из Владивостока. Укутанная невзрачным брезентом, лодка была так велика и тяжела, что я даже не хотел ее брать. Но впоследствии я вполне оценил преимущества этой надежной, прочной лодки с надувным дном и отдельными отсеками.

В один из августовских дней мы выехали из Пивани в сторону Советской Гавани тем поездом, который известен здесь под названием «хозяйки» и состоит кроме паровоза из двух вагончиков да цистерны с водой. Когда поезд, петляя между обгорелыми до угольной черноты сопками, пробрался в зеленое приволье долины Хунгари и вдоль полотна засверкала чистая речная струя, мы попросили машиниста притормозить. И лодка, и все наши грузы были сброшены из вагона вниз по насыпи, чуть ли не в реку.

Власов хотел найти знакомого рыбака и плыть на его моторке. Мы договорились, что я поплыву тихонько вперед, а он меня догонит. Добираться нам предстояло в заброшенное удэгейское стойбище Таломо, где ныне живет только один старый охотник Федор Канчуга. Расстояние? На резиновой, коли доплывешь, будешь к вечеру, а моторкой, если все хорошо, часа за три. Позже я узнал, что до Таломо по реке как раз сто километров, а до устья Хунгари — двести.

Река повернула от железной дороги круто влево. Плыть здесь было нетрудно: нагруженная лодка хороню слушалась весла, быстро скользя вниз по течению. Показался красивый глухой распадок, зажатый высокими скалистыми сопками, густой кедровый лес уходил ввысь.

Все шло хорошо, пока река неслась одним руслом. Но вскоре Хунгари начала дробиться на протоки и предлагать мне такие загадки, что голова закружилась. Я никак не мог применить к ее нраву ни хоперский, ни сибирский опыт, не мог угадать, где «слив», а где «улово». Здесь почти не встречалось бурливых перекатов и порогов — они остались выше по течению, но сама речка, казалось, потеряла всякое чувство равновесия, она кидалась из стороны в сторону, и всюду лодку ожидали ощетинившиеся заломы из отполированных водой до белизны могучих древесных стволов. Река в этих заломах ревела, как на хороших порогах. Заломы торчали не только у берегов и на поворотах, но и посреди реки, а вдоль берега плыть мешали «расчески». Этим словом здесь метко названы склоненные к самой воде деревья. На быстрой струе они игриво хлопают по воде своими ветками, и, уж если угодил под «расческу», принимай мокрый душ, нагибайся, но только не вздумай схватиться за ветки!

В этот первый поход я едва успевал осматриваться, а увидеть на Хунгари можно многое. Здесь и дубравы не хуже хоперских, и кедрачи погуще, чем на Енисее, и лиственницы ровнее верхоленских. Но самое замечательное — дальневосточные пойменные леса из могучих белокорых ильмов, гигантских тополей, раскидистых ясеней. Между ними видны ажурные ветви маньчжурского ореха с его крупными листьями, светло-серые стволы амурского бархата. На одном берегу — заросли черемухи Маака, все стволы которой увиты лианами, красные грозди китайского лимонника, а с другого берега вода подмыла кочки на лиственничной мари и над рекой повисли веточки голубики и багульника.

Власов догнал меня перед самым Таломо, на выходе из очередной протоки. Удэгейское стойбище лежало в глубине большого залива, где таились своеобразные свайные постройки со стенками из ильмовой коры. На многочисленных жердях-вешалах («сушилах») висели распластанные рыбины и куски потемневшего сухого мяса.

Мы прожили в Таломо больше месяца, проводя почти все свое время в тайге. Этот район оказался одним из самых интересных на Хунгари. Мы подружились со старым охотником Федором Ивановичем Канчугой и его соседом Петром Амулинкой, с которым я тоже провел потом в тайге немало дней. Мне приходилось плавать здесь и ранней весной, затаскивая лодку нартой и надувая ее прямо на льду, и глубокой осенью, когда откричат по лесам изюбры и закончится ход кеты. Почти всякий раз, бесшумно сплывая по Хунгари, удавалось видеть крупного зверя — то кабан или сохатый бродят в зарослях высокой травы, то медвежонок подбирает на отмели уснувшую кету…

Здесь же, в Таломо, я узнал и оценил удэгейские долбленые лодки. Как и в Сибири, они бывают двух типов — легкие оморочки и тяжелые улимагды.

По существу оморочка не отличается от сибирских долбленок, на которых плавают по Лене или Киренге. Сходна она и с большим обским обласом. Это довольно длинная и устойчивая (для тех, кто знаком с ней) лодочка, в которой можно стоять во весь рост и отталкиваться шестом. Впрочем, кроме шеста и маленького весла с той же поперечной рукояткой в каждой оморочке есть еще небольшие палочки, назначение которых я понял не сразу. Оказалось, что ими отталкиваются в мелких протоках и на перекатах, сидя в лодке, когда вода для весла недостаточно глубока. Я убедился, что это очень удобно.