Джером Биксби - На суше и на море [1970]

— Зачем? — возмущенно спросил он.

— Гость непрошеный. Помешать может! — с усмешкой проговорил Огарок.

— Да ты понимаешь ли, разбойничья твоя рожа, что по новой срок заработаем? А мне эта жизнь во-оо как холку набила! — Степан ребром ладони, полоснул себя по короткой шее.

— Понима-аю… — притворно испуганно протянул Огарок. — Ха-ха-ха! — закатился он неестественным смехом. — Дрожишь?

— Замолчи! — зарычал Степан. — Погань!..

Огарок бросил ружье. Хищно присел на широко расставленных пружинящих ногах. Крючковато раскинул пальцы мускулистых рук, как приготовившийся броситься на жертву беркут. Глаза, до этого почти добродушные, вмиг налились какой-то нечеловеческой холодной злобой. Ни один мускул изуродованного лица не дрогнул. Огарок медленно двинулся к Степану. Вот сейчас бросится на него. Но вдруг он выпрямился и с силой произнес:

— Баста! Дело сделано. Товару здесь сколько?! Срублено, вымочено, выдрано, высушено. Осталось связать в пучки да Никифорову сплавить… Не стой на дороге, коли я к заветной цели двигаюсь, — родного брата уберу!

Степан посмотрел на вязку многопудовых тюков мочала. Огарка он почти не слушал. Одолевали какие-то свои неотвязные мысли. От горячей работы в лесной духоте у него пересохло во рту. По сероватому щетинистому лицу струились грязные ручейки пота. Не глядя на Огарка, он решительно произнес:

— Уходить надо… Наследили…

— Степан Тимофеевич! — притворно ласково и покорно обратился к нему Огарок. — Не думал не гадал, что у тебя коленки хлябают! А еще Атаманом звался.

— Брось играть! — зло кинул Степан, и на его широких скулах беспокойно заходили желваки.

Огарок махнул небрежно рукой, взял двустволку и пошел к убитому…

Степан Тимофеевич Мазин кличку свою получил в колонии за сходство имени-отчества и созвучность фамилии с волжским атаманом Степаном Разиным. Был он крестьянским сыном из глухой лесной деревеньки. Лет пятнадцать мотался в погоне за длинным рублем. Слышно было, что пьет. Два-три раза женился, но все так, не по-настоящему, легкодумно. Совершил одно, потом второе преступление. Отбывал наказание. Прошлой весной нежданно-негаданно пожаловал, прихватив с собой из мест заключения уголовника Огарка, к престарелой матери.

Хорошего от сына Матрена не ждала, поэтому смотрела на него настороженно. Но Степан сразу же по приезде занялся устройством давно прогнившей крыши на доме и сарае, починкой забора, заготовкой дров на зиму, чего раньше никогда не делал.

— Жить-то дома, что ли, намерен? — осторожно выспрашивала Матрена.

— Намотался я, мать! — неохотно отвечал Степан.

— А и вправду бы остепенился, Панушко. Все бы мне доживать-то полегше было, — просительно заглядывала в глаза сыну старуха…

— Время семью строить. Гнездо иметь. Не век же бобылем мотаться, — говорили Матрене соседи. — Приживется, подожди.

И Матрена ждала…

Но во время очередной попойки в сельповской столовой к Степану с Огарком подсел заготовитель сельпо Никифоров.

Как-никак много лет не виделись. Да и прицел Никифоров всегда в делах имел дальний.

— Чем заняться, земеля, мечтаешь? — ввернув блатное словечко, хитровато осведомился Никифоров.

— В колхоз. Куда здесь больше? — безразлично ответил Степан.

— Эх ты, землепроходец! — подмигнул ему заготовитель, ставя на стол бутылку «столичной». — Да я вам с дружком прямо золотой прииск предложить хочу. Месяц работы — мешок денег! Мочало. Рубль килограмм. Деньги на бочку. Раньше-то ты, Степан, этим делом, кажись, с отцом занимался?

Степан утвердительно мотнул головой.

— Опасно? Хм! Чего опасно-то? В ведомости могу ваших фамилий не проставлять… Где взять? А вон, на Юронге. За Гнилой Ложбиной. Лесники туда раз в год по обещанию ходят. Как вывозить? Рекой. На плоте. Из голья связать. За деньги медведь пляшет, ха-ха! — раскатисто грохнул Никифоров. — Э! Да что я вас одними сказками угощаю, — спохватился он. — А ну подставляй стаканы, братва!

Ребята охотно чокнулись гранеными. Влили огненную влагу в широко раскрытые рты. Крякнули. Откусили остывших котлет. Никифоров продолжал:

— Если что — леснику сотнягу, чтобы язык за зубами…

Степан слушал заготовителя без интереса, а у Огарка глаза сразу жадно загорелись. В разговор он не вступал, но нетерпеливо ерзал на скрипучем замызганном стуле.

Пили допоздна. Майская ночь с густым запахом черемухи давно опустилась на землю. Молодой хрупкий месяц смотрел с безоблачного высокого неба на только что одевшуюся в кипень цветов зелень.

Когда, пошатываясь, шли домой, Огарок шептал заплетающимся языком:

— Работаем, Атаман. Тряхнем бр-рит-тыми к-кудр-рями и удалимся в сторону южную, к морю ж-жемчужному с п-полными карманами. А то они у нас тощ-щеваты…

Степан, хотя и хмельной, взвешивал. По свету он, видимо, действительно поскитался достаточно. Голову на плаху класть не спешил. Шел медленно. Говорил неторопливо.

— Посмотрим, — вяло пообещал он.

Но через два дня, когда ему предложили в колхозе выйти в поле вместе с бабами, решился…

Лошадь Колотыгин оставил у Гнилой Ложбины. Через топи не проехать. Привязал ременным поводком к осинке, дал сена. Достал пеньковую веревку. Замотал ее легонько на поясе. «Вересу жене кадки бучить с берега принесу», — подумал он. Служба есть служба. Все ли на Юронге в порядке? Лесник Зубовского кордона, что жил километров за двадцать от этих мест ниже по реке, недавно писал Василию: «Поглядел бы, Федосеич, на реку нашу в верховьях. Чтой-то уж недели две по ней больно много мертвого мальку несет. В иных заводях столько его течением прибило, что тебе серебро светится на солнце…»

«Отчего бы это? — пробираясь по мшистой рамени, думал Колотыгин. — Взорвать омуты некому. Отравить тоже нечем».

Юронгу Василий любил безмерно. Речка эта была чистой, звенела прохладной лесной влагой перекатов, темнела глубокими омутами, стлалась спокойными ровными плесами с золотистой желтизной кувшинок.

Колотыгин шел осторожно. Не спешил. Изучающе смотрел: каков урожай сосны и ели? Есть ли брусника и клюква на болоте? Сколько и какого зверя встречается в лесной житнице? Он знал, что лесная наука любит людей вдумчивых, зорких. Таким он и старался быть.

Гнилая Ложбина кончилась. Под ногами пружинил плотный ворс кукушкина льна. Дальше до самого берега Юронги тянулись уникальные насаждения липы — богатейшая база местного пчеловодства. Километрах в трех — Комаровская пасека. Знакомый Василию пасечник Емельян Никанорыч получает на ней самые высокие медосборы в районе.