Антон Ленников - Выше неба [СИ]

Я достиг вершины Олимпа незадолго до захода солнца, как раз когда поставил свой последний кислородный баллон. Мне оставалось жить часов восемь или того меньше. Энергия в калорифере тоже была почти на нуле. Но меня это уже почти не беспокоило. Я даже не заметил, как закончился подъём. Олимп — вулкан, у него нет вершины как таковой, есть огромный кратер три-четыре километра глубиной. Я смотрел в эту бездну прямо перед собой, а потом посмотрел в небо.

Солнце ещё не зашло, но небо уже было усыпано холодными звёздами. Где-то у горизонта горела яркая голубая искра планеты Земля со всеми её реками, озёрами, загаженными океанами и продажными политиками. Двадцать два километра слишком мало, чтобы коснуться этих холодных искр в небе, но всё-таки я протянул руку и сгрёб целую горсть. Маленькая искра в небе, в которой нашлось место маленькому счастью двух людей, которые не смогли это счастье уберечь. И нет в этом ничьей вины. Только неумолимое время, о котором нам иногда удаётся забыть.

Мне, в общем-то, не нужно было больше ничего делать, спуск вниз с остатками кислорода был ещё большим безумием, чем мой отчаянный подъём. Наверное, в этом есть что-то красивое — остаться в этом месте, навсегда, сесть хотя бы вот у этого валуна и свесить ноги в пропасть. А можно просто сделать туда шаг, избавив себя от лишних ожиданий. Я не остановился и не бросился в пропасть, потому что метрах в трёхстах к северу от кромки кратера болтался истрёпанный, но такой узнаваемый флаг. Тот самый, с которым мы фотографировались целую жизнь назад на вершине Фудзи. Тот самый, который Инга обещала поставить на крыше мира.

Было очень трудно идти по узкой каменистой кромке, несколько раз я чуть не сорвался, но смог удержаться на краю, пропасти внизу достались лишь камни. Я касался тонкой, измочаленной временем и ветром ткани, и нити расползались в моих руках. Казалось чудом, что флаг до сих пор здесь.

Я посмотрел вниз и метрах в пятистах ниже по склону увидел до боли знакомую фигуру в светло-синем комбинезоне. Я не удивился, я столько раз видел Ингу в галлюцинациях, что здесь это казалось логичным. У меня оставалось кислорода на шесть часов.

Я нашёл тело Инги, когда стемнело. Фонарик выхватил её фигуру в темноте, когда я уже почти убедил себя, что сверху мне всего лишь показалось. Она сидела, привалившись к камню, обхватив ноги руками. Даже сейчас я видел, как холодно ей было в её последние часы. Я опустился перед ней на колени и осторожно снял шлём с её головы. Она не превратилась в мумию, чего я так боялся, — на такой высоте слишком холодно, чтобы за десять лет вода успела полностью покинуть замёрзшую плоть. Герметичный скафандр и холод Олимпа сохранили её почти такой же, какой я запомнил.

Молочно-бледная кожа, когда-то алые, а теперь синие губы и упрямый взгляд голубых глаз, устремлённый куда-то сквозь меня. Я не знал, что сказать, и есть ли смысл говорить хоть что-нибудь. Слова выцвели, устарели, утратили свой смысл, ведь Инга мертва уже десять лет и что бы я ни сказал, будет лишь разговором с самим собой. Я только снял перчатку, автоматика скафандра замигала огнями предупреждений, но это было уже не важно. Боли не было, всё-таки я уже успел порядком отморозить пальцы, пока поднимался, только рука стала распухать — слишком низкое здесь давление. Я коснулся её щеки, но почувствовал лишь холод.

Наверное, со стороны это могло бы выглядеть красиво — мужчина пришёл за своей возлюбленной, чтобы остаться с ней навсегда. Но я больше не хотел умирать, я увидел три почти не истраченных баллона в открытом рюкзаке Инги. Она умерла не от удушья — её убил холод. Три баллона. Если начать спуск немедленно, я могу успеть спуститься хотя бы до двенадцати километров, когда вода уже не кипит на морозе и можно хоть как-то дышать. Я отдёрнул руку, и кожа с ладони осталась отпечатком на лице моей мёртвой жены. Думаю, она до сих пор там же, где я её и оставил, сидит, обняв себя за коленки, пытаясь спастись от холода. Вот только мёртвым не холодно Единственным, что я забрал, кроме баллонов, была её камера.

У меня почти получилось, хоть промёрзший за годы наверху кислород обжигал горло и лёгкие, несмотря на отказавший калорифер. Я вышел из чёрной зоны сухого льда и даже прошёл мимо «Оранжевой куртки» всё так же безмолвно провожавшего меня пустыми глазницами. Я уже видел огни станций внизу на горизонте, мир больше не состоял из одного Олимпа. Но гора просто не хотела меня отпускать, начался шторм. Не ледяные касания в разрежённом воздухе вершины, а беспощадная снежная буря, достойная Эвереста. Я скорчился в небольшом гроте, с беспомощным отчаяньем понимая, что дальше спускаться не смогу. Правая рука не слушалась совсем, пальцы на левой ещё кое-как сгибались. Я нащупал рацию и набрал позывные Антона, он ответил почти сразу и сигнал был удивительно чистым:

— Макс?! Где ты, чёрт возьми? У тебя должен был кончиться кислород ещё сутки назад! Где ты? Приём.

Я попытался что-то ответить, но горло не слушалось, я только мучительно кашлял. К счастью, в рации был и текстовый интерфейс. Указательный и безымянный превратились в бесполезные ледышки, но всё-таки я смог набрать большим пальцем сообщение: «У оранжевой куртки». Тут же я услышал ответ:

— Максим! Я здесь, в палатке, совсем недалеко, я зажигаю сигнальные огни. Если ты меня видишь, дай знак или просто иди на свет!

И почти сразу я увидел, как сквозь белую снежную крупу стал пробиваться свет. Удивительно, неужели все эти дни Антон ждал меня, ждал вопреки здравому смыслу? Я хотел подняться но не смог, сил не осталось, я потянулся к аптечке, но к заветной кнопке стимулятора, но прибор не работал, ампулы замёрзли. Видимо я был совсем плох, касания ветра больше не обжигали, наоборот снег казался мягким, убаюкивающим. Несколько минут я колотил аптечку о камень пока не треснул пластиковый корпус, потом осторожно выкладывал ампулы, на снег, вглядываясь полуслепыми от ультрафиолетовых ожогов глазами в маркировку. И из белой завесы я последний раз услышал голос Инги.

— Зачем ты борешься, ведь дальше ждёт только боль, ты покорил свою вершину, ты нашёл меня, разве теперь тебе есть ради чего дальше жить?

Я не ответил, просто сунул, ампулу с наркотиком в рот и раскусил упругий пластик, чувствуя обжигающий холод и острую горечь препарата.

— Всегда есть ради чего дальше жить и это всегда приносит боль. Шепчу я в пустоту, а потом поднимаюсь и, пошатываясь, иду к свету, а когда сил идти не остаётся — ползу, загребая снег непослушными обмороженными руками. Когда до палатки оставалось метров тридцать, я потерял сознание.

Левую кисть пришлось ампутировать. Странно, мне казалось, что правой досталось намного больше. Говорить я тоже не мог — голосовые связки пострадали от переохлаждённого кислорода в баллонах Инги. Врачи обещали со временем восстановить и руку, и голос, но пока оставалось печатать фразы на клавиатуре теми нескольким пальцами на правой руке, что уцелели.