Елена Клещенко - Технонекрофил

— Видел, — он улыбнулся в ответ. «Так Чернов знал про мой приемник! А я, дурак, еще жалел, что не рассказал ему…» — Но поговорить с вами, Валерий Алексеевич, я хотел не об этом. И даже, собственно, не о Сане.

— Так. — В.А. кивнул чудному минскому гостю, сохраняя серьезный и доброжелательный вид. Чайник на газу уже запевал.

— Видите ли, здесь, в Москве, мне пришлось работать вместе с одной гражданкой. Ее сын учится в вашей школе, она мне назвала номер — школа ведь ваша одна из лучших, правильно я понял?

— Лучшая в районе.

— Ну вот. Так я к чему — у этой гражданки к вам большие претензии. И эти претензии гражданка изложила на бумаге и собиралась направить вашему директору. Со мной поделилась этим… ну, будем говорить, от избытка чувств.

— Вот так.

— Да. Текст приблизительно следующий: довожу до вашего сведения, что преподаватель такой-то дезориентирует учеников, разучивая с ними упадочнические и вредные стихи таких «поэтов», как Ахматова, Гумилев, Мандельштам; считаю своим долгом заметить, что это не входит в его профессиональную компетенцию…

Идиотский донос, сочиненный Димкиной мамочкой, он помнил не «приблизительно», а дословно. Надо ж было такому случиться: в начале перестройки приятель-журналист собирал материал о гримасах свергнутого режима, решил похвастаться находками — и были среди этих находок бумажки из школьного архива.

— …И считаю, что вы как директор обязаны оградить учеников от тлетворного влияния Чернова В.А. Вот таким образом.

— Бред, — отозвался Чернов. — Все, что могу вам сказать, Александр Владимирович, — эта гражданка меня явно с кем-то спутала. Разучивал стихи… Да когда бы я этим занимался? Мне бы с ними законы Ньютона… разучить. Ну, может быть, цитировал, случайно, — но в пределах одной-двух строчек. Никак не больше. Что ж я, не знаю, что ли, порядков? — Он усмехнулся.

Осторожный вы наш! — мысленно возопил Александр (в то же время проговаривая вслух нечто согласно-утешительное). А кой черт вас дернет через пару-тройку недель, после экзаменов, в походе, каждый вечер читать нам эти проклятые стихи?! «Так век за веком, — скоро ли, Господь? — под скальпелем природы и искусства…» Мы спрашивали у вас, кто автор, вы вот так же усмехались и покачивали головой, и дурак Димка, такой же дурак, как я, но, к несчастью, обладающий идеальной памятью на стихи — ох мы ему и завидовали, когда приходилось учить отрывки из «Кому на Руси…» и монологи Чацкого! — Димка начал задавать вопросы своей хорошо проинструктированной мамаше…

Что было потом, мы только догадывались по недомолвкам учителей и родителей, по больному виду Чернова. Но, в общем, нетрудно представить: позорище в учительской, математик Ефим Борисович, он же секретарь парторганизации школы, держит речь — один неглупый человек журит другого неглупого человека за то, что не считает виной; затем голосом Левитана вещает Маргаритища и, вижу как наяву, кипит и пенится баба Клава: «Что же это такое, товарищи, я четыре четверти бьюсь, как корова об лед, чтобы донести до них Пушкина, Некрасова, Маяковского, а они, оказывается, увлечены какой-то, извините меня, Ахматовой!..» Да, баба Клава, мир ее праху. Чернова она пережила ненамного — старенькая уже была.

После каникул в первой четверти все было как обычно. Разве что голос у Валерия Алексеевича сразу стал тише, будто он все время опасался разбудить кого-то (или что-то), кто дремал неподалеку. И только в ноябре он не пришел на первый урок, как раз на нашу лабораторную работу…

— Да ерунда это все, полная ерунда! Пусть пишет. Это есть неправда. Даже не могу догадаться, что она имела в виду… А вы какой чай предпочитаете?

— Лип… — Он вовремя прикусил язык. «Липтон». Желтый ярлык. В пакетиках. Вот так-то проваливаются Джеймсы Бонды и Штирлицы-Исаевы.

— Какой?

— Покрепче, если можно.

— Пожалуйста. Сахара у меня, к сожалению, нет. Но есть баранки.

— Спасибо.

— Вам спасибо, Александр Владимирович. Пусть это бредятина, но мало ли… кто предупрежден, тот вооружен. Если вдруг что, буду готов.

Ох, хорошо бы! Если бы вы, по крайней мере, воздержались от декламации там, в походе! Нет у нас, что ли, тем для бесед, помимо неугодных режиму поэтов?! Поговорим о смысле жизни, о любви, о сверхновых звездах и микротранзисторах… Донос так и не будет написан, и, надеюсь, мир от этого не рухнет. А Гумилева мы прочтем сами. Потом. Честное слово…

— Мне бы, понимаете, не хотелось, чтобы из-за какой-то дуры Санька в девятом классе остался без учителя. Он собрался поступать в университет… — Теперь, когда главное сказано, можно поговорить и о себе-любимом.

— Что ж, у него хорошие шансы. Если бы он еще заглядывал в учебники по другим предметам… Я говорил об этом с вашей сестрой, и она ответила, что ваш тезка делает только то, что считает нужным. Патологически самостоятельный молодой человек!

— Да, вот еще, Валерий Алексеевич, извините, что перебиваю. Не говорите Зое Павловне о моем визите.

— Хорошо, — спокойно сказал Чернов. — Так вот, о Сане. Он, по-моему, нацелился пойти по стопам Павла… Вы с другим вашим племянником виделись?

— С Пашей? Да виделся. — Старший двоюродный брат, тот самый, что работал… будет работать в институте. Не старик, десять лет назад умерший от диабета, а веселый студент, мой, по легенде, племянничек. — Павел молодец. Диплом делает.

— Ну вот, я его просил растолковать братцу, что на самом деле нужно для поступления. Сказал, что попробует! Еще чайку?

— Да, если можно. — Александр пододвинул стакан.

Дело было сделано, но он сам удивился, до чего не хотелось уходить. Хотелось еще поговорить с этим человеком, которого — как бы там дальше ни вышло — он никогда больше не встретит, не выпадет оказии побеседовать вот так. То разница в возрасте будет мешать, то разница во времени. Хозяин как будто все понял.

— Давайте еще посидим, если вы не торопитесь. С чайком — святое дело.

— Как говорит один мой коллега, в современной нашей культуре чашка с чаем занимает то же место, что в японской — веер: атрибут беседы.

— Именно так. Чтобы руки не делали лишних движений. — Чернов ухмыльнулся и демонстративно почесал затылок. — А чайная церемония, кстати, у них занимала совсем другое место. Церемония церемонией, а беседа — особо. «Не следует предлагать гостю даже чашки риса с горячей водой, хотя бы он явился вконец пьяным поздней ночью».

— Вы интересуетесь Японией?

Однако… Он догадался уже, что контуженный учитель физики, бывший фронтовик — не совсем тот человек, которого знал восьмиклассник Саня. Но в Москве-65 — «Макура-но соси»?! [1] «Макура-но соси» — буквально «Записки у изголовья» (старояп.), по смыслу «дневник» или даже «ежедневник», «тетрадь для записей». Госпожа Киёвара — дочь известного поэта Киёвара Мотосукэ, с 993 по 1000 годы придворная дама императрицы Садако, носившая прозвище Сэй-Сёнагон, которое и стало ее литературным псевдонимом. В 1965 году «Записки у изголовья» еще не переведены на русский.