Елена Клещенко - Технонекрофил

— Немного.

— У нас кое-что есть в университетской библиотеке, хотя довольно-таки мало. Но госпожу Киёвара знаю.

— Славная женщина, правда? Слишком наблюдательная, чтобы ее любили, слишком умная, чтобы не замечать нелюбви, слишком бедная, чтобы любовь купить, и слишком гордая, чтобы довольствоваться малым. «Скорее умру, чем буду второй или третьей», помните?

— Угу. И слишком веселая от природы, чтобы впасть в уныние, — отозвался он. В памяти звучал голосок из будущего, окутанный ментоловым дымком: «Болезненный перфекционизм, ядовитый язык — и при этом чувствительность, душевная чистота — и жестокость к друзьям… прямо-таки хэйанская Цветаева! Не удивлюсь, если тоже…»

— Да, пожалуй. Молодец она была, эта папина дочка. Жил бы я в то время, набил бы за нее морду кому следовало!

Чернов засмеялся. Гость — тоже, вообразив Валерия Алексеича, с «Примой» в руке, против какого-нибудь Гэндзи или Нобуката. А ведь набил бы, вполне возможно, и на контузию бы не посмотрел!

— Морду набить — это правильно. Хотя вряд ли бы что-то изменило. Ей было худо потому, что те, кто ее полюбит, еще на свет не родились. Те, кто за нее дрался бы…

— Да. А современники хвалили ее стихи и каламбуры, переписываем ее книгу — и в конце концов позволили умереть в лачуге. Думаю, она это хорошо понимала. Знала, что ей суждено, — и при жизни, и после.

— Возможно. Но тогда ведь еще не было этой идеи, что близкие люди могут разойтись во времени?

— Как это не было? Именно там и было, в японском буддизме, в их учении о судьбах. Их же классик сказал, — Чернов оперся спиной о стену и значительно произнес:

— Кто это?

Почему-то трехстишие заставило вздрогнуть, он даже охватил ладонями горячий стакан, чтобы согреться. «Век назад умри…»

— Басе. Это не только о расхождении во времени, а о судьбах вообще — о перерождениях, о невстречах, о невоплощенном… Я, хоть и убежденный материалист, иногда об этом думаю.

Он взглянул на гостя через стол — не улыбается ли тот. Александр не улыбался.

— Вот… Помните, сразу после войны, — куда ни приди, девчат больше, чем парней. Кому-то это нравилось, а меня, наоборот, конфузило. Все время казалось, что я самозванец. Будто ей нужен не я, а кто-то из тех, кто остался там.

— Понимаю. — Да что я, к черту, понимаю! Это я самозванец. И вслух, от растерянности не успев затормозить: — «Если б ты там навеки остался, может, мой бы обратно пришел».

— Жестко сформулировано… — протянул В.А. — Это кто написал? Не Симонов?

— М-может быть. Не помню с ходу… — И что ж я не откусил себе язык после «Липтона»! Тоже туда же — Прогрессор!

— Ну вот. Сейчас поколение сменилось. Молодые ребята, здоровые, веселые, однако, заметьте, чуть ли не у каждого второго — сердечная рана, невозможность найти настоящую любовь. И у парней, и у девчонок. И не у школьников, а у взрослых, в чьи лета бывают отцами семейств!.. Или это только в Москве? У вас не так?

— Может, и так. А вывод?

К чему он про это заговорил? Заподозрил что-то после моей просьбы не рассказывать про визит? Решил, что я Сане-маленькому не дядя, а, так сказать, несостоявшийся отчим?..

— Я иногда думаю: может, они ищут тех, кто не родился в наших городах из-за войны. Нерожденных детей невернувшихся.

— Нерожденных? Мистика какая-то, — теперь Александр улыбнулся, чтобы смягчить резкость ругательного слова. А и вправду, странная мысль для сего прагматичного времени. Со всяческой парапсихологией, помнится, было строго. Хотя, впрочем, потому всем этим и увлекались — на кафедре нельзя, а на кухне можно. Модные поэты щеголяли подобными парадоксами, тем и набирали славу. Вспомни пару имен из тех, кто тогда был молод…

Он вспомнил одно имя — и перестал слышать собеседника, озноб побежал по коже при мысли, что всего в нескольких днях езды отсюда, вот сейчас, в эту самую минуту, сидит в бревенчатом доме (или опять в камере?) молодой ссыльный, — если к этому вневременному существу применимо слово «молодой», — и дымится папироса в пальцах, которые только что держали карандаш. Господи, да уж не сегодня ли — то стихотворение о неродившемся ребенке двоих, о хижине со счетчиком Гейгера, о старом и юной, что умрут в один день… Нет, не сегодня, несколькими днями раньше. Но не исключено, что этих строк еще никто на Земле не прочел. Срочно беру назад дурацкие мысли о наиве, энтузиазме неведения и прочем. Второсортной эпохой это время не мне называть; если я не хочу здесь жить, это мои проблемы…

— …На самом деле не мистика, а наука, — между тем говорил Чернов. — Убыль населения отражают цифры, следовательно, она существует. Для социолога неродившиеся дети убитых на войне — такая же реальность, как и мои благополучно родившиеся двоечники. Потом, поэты твердят, что любовь человеку суждена одна-единственная, и кое-кто из ученых с ними соглашается. Ну а дальше — математика, подсчет вероятности, с которой молодому человеку, родившемуся после войны, не удастся найти свою половинку. Социология, биология, теория вероятности — и никакой мистики. Вот так.

Неужели он это всерьез?

— Но извините, ведь человечество воюет на протяжении всей своей истории, а в промежутках между войнами люди гибнут от случайных причин. Почему же у нашего послевоенного поколения должны быть какие-то особенные… любовные драмы?

— Я этого не говорю. Драмы те же. Просто в прежние века не было этой моды жениться исключительно по любви. Лозунг был — стерпится-слюбится, потому драмы и не бросались в глаза. Да и войн таких, как эта, прежде не случалось. Но в принципе что-то подобное было всегда. Спокон веков. Исправляли Книгу Судеб когда-то дубинками, потом мечами, теперь авиабомбами… Ну, что-то я и в самом деле заболтался.

И по тому, как он это сказал, Александр понял, что учитель и не думал строить хитрые намеки или мистические теории. Он говорил о себе. О чем-то, что тоже не было известно Сане-младшему.

Оставалось поблагодарить за чай и откланяться.

Миссия выполнена. И даже деньги еще остались. Можно купить мороженого. Впрочем, о мороженом не хотелось и думать: после полудня майский ветерок стал еще холоднее, и постовой в белой фуражке покосился еще подозрительнее на человека, одетого не по погоде. Честное слово, не так мечтаю вернуться к Интернету и свободе печати, как снова надеть куртку!..

Да, но если я не рехнулся, если все это происходит на самом деле, а не снится мне в тихой палате после дозы соответствующего лекарства, — как еще знать, куда я вернусь? Вспоминая о раздавленной бабочке Брэдбери — есть ли еще в моем мире свобода печати и Интернет, есть ли 2002 год как таковой?.. А впрочем, ерунда. Как сказал Чернов, мы вычеркиваем строчки в Книге Судеб и последствий не боимся, почему я должен трепетать, слегка исправив одну строчку? Ну, разве только потому, что у меня теперь два варианта будущего — само по себе страшно.