Александр Карнишин - Все реально [СИ]

Грибов и ягод по осени было много. Отец всегда измерял радиацию, качал головой и велел ничего не есть сырого. Только отмачивать, а потом варить и жарить. Так, мол, не вредно. То есть, терпимо так. И муки он привез два больших мешка. Но говорил, что чем дальше, тем труднее будет с припасами. Потом, бывало, уезжал уже и на два дня и на три, а то и на всю неделю.

Привозил всегда еду. Иногда еще одежду. Мы же росли. Свежий воздух, еда, беготня постоянная по лесу — такие здоровые выросли, что ты! Сколько лет? Пять. Ровно пять лет так прожили. И зимы, и весны, и лета и осени. Книги, какие были, так я их уже чуть не наизусть знал.

Новые-то он редко привозил. Больше все по практике, конечно. В общем, спас нас тогда отец. Просто вот спас и вырастил. Уважаю. …

— Товарищ капитан, — вперся в комнату большой в каске. — Все проверили.

— Ну, сержант, что там со следами?

— А что со следами? Трое их тут всего было. И больше никого. Так ведь и внутри — на троих все. Сходится.

— Ладно. Иди там, проверь посты, что ли. А то будет неприятно, если вдруг приедет ночью такой Рэмбо на машине. Начнет гонять нас с перепугу. И на кухню заодно дай команду, чтобы готовили на всех.

Похоже, сегодня здесь придется переночевать. Не успеем мы обратно до ночи.

— Есть! Капитан повернулся к столу, вздохнул:

— Значит, все у вас тут в порядке? Никаких жалоб?

— Какие могут быть жалобы на того, кто спас и вырастил? Да у нас папка — ого-го!

— А тебе сейчас, выходит…

— Тринадцать лет. Это просто я тут такой большой вырос. А так-то мне тринадцать.

— То есть, несовершеннолетний… Это хорошо. За несовершеннолетнего должны отвечать родители. Даже не сестра, которой уже все девятнадцать. Ишь, цветет и с бойцами заигрывает…

Нет. Тут — отец или мать нужны. А от матери как раз заявление уже пять лет как висит. И отец в розыске числится. Выходит, закрыли «висяк». Если еще мужика этого дождаться, то два дела сразу и закроем. И детей матери вернем, и папашу этого — идиота чертова. Вот ведь придумал детям конец света. И не подкопаешься, не объяснишь им ничего. Пять лет!

— А вам живица не нужна? — спросил улыбчивый крепкий парень. — Она ведь очень полезна при ранениях или ожогах. А у вас все же служба — дело опасное. Мы бы на оружие сменяли. А то ружья-то у нас старые.

Да и вообще — они против автоматов совсем слабые, если вдруг что.

Ну, или хоть на патроны, если вам оружием нельзя.

Нет, все же придется выходить на кухню. Ничего не поделать.

Холодильник стоит там. И чайник тоже там включается. Надо было, наверное, перетащить к себе — но это уже было бы явным признаком паранойи. Главное, идти надо спокойно, ни на что не обращать внимания, не дергаться. Подумаешь, видения какие-то у него! Мало ли у кого и какие бывают видения. В таком возрасте у некоторых наступает полное разжижение мозга. А он все же сам себя обслуживает.

Никому не жалуется. Только себе, да и то — молча. Старик с кряхтением поднялся из старого кресла, откинув на подлокотник сине-зеленый плед, которым накрывался до шеи. Старая кровь не греет. Старые кости мерзнут. Зябнет все. Что с холодной старостью можно сделать? Хорошо еще, что понимает собственное состояние. Теперь — ноги в валенки. Раньше-то, в далекой юности, смеялся над старым преподавателем в университете, который даже летом приходил в аудиторию в валенках. А теперь сам почти такой. Конечно, можно и просто в носках ходить по своей квартире. Но мало ли, что там рассыпано по полу. Или только кажется, что рассыпано. Мало ли. А еще в носках — просто холодно. Как ни убеждает родное государство, что на самом деле на улице тепло, а пол-то — холодный. Сквозит все время откуда-то. Морозит. Здоровья осталось совсем мало. Его надо беречь.

Поэтому — лучше уж в валенках. Он подошел к двери своей комнаты, постоял, набираясь духу. Сейчас выйду. Вот сейчас выйду. Никого там нет. Это все мне кажется. Никого нет. Вышел. На кухню — сразу налево. Не надо заглядывать в большую комнату. Нечего задерживаться в коридоре. Сразу на кухню, там щелкнуть кнопкой чайника. Он еще теплый — это с утра, наверное. Но хочется горячего чая, а не теплого. Вот, забулькал, зашумел. А теперь осторожно, боком, ни на что не смотря — к холодильнику. А как вот ни на что не смотреть? Глаза закрыть, что ли? Тогда ведь и холодильник не найти. Это еще когда — в прошлом месяце, что ли? Пытался он тогда с закрытыми глазами. И что? Сразу головокружение. Сразу — с курса. Сразу башкой о стену. Старой пустой больной башкой. Так последние шарики повыкатываются… Кстати, если просто смотреть вниз, не поднимая глаз, тоже ничего хорошего не дает. Вот эти темные пятна. Почти черные, такие красные.

И блестят. Это что? Или опять всякая хня и бня видится? Вот как принимать такую аберрацию зрения? То ли полы мыть пора, то ли… Но если полы мыть, то есть признать существование грязи, так что это и откуда? И гильзы. Вот что за голова дурацкая? Откуда такое набралось? Книжек приключенческих и военных в детстве перечитал? Хорошо, что в валенках. В носках бы наверняка почувствовал всякую неприятность, когда наступаешь на золотистую свежую гильзу. Можно даже поднять, понюхать. Но зачем? Все равно все это — внутренний мир. Никто больше этого не увидит. Более того, расскажешь такое — сдадут в больницу. И будешь тогда до конца жизни — что там ее осталось — манную кашку больничную по утрам перетирать беззубым ртом. Холодильник был загорожен чем-то темным. Придется смотреть. Старик поднял глаза, посмотрел вокруг. Все привычно. Все, как всегда. Заложенный толстыми книгами оконный проем. Черный пулемет торчит сквозь неаккуратно выбитое стекло. Вот потому и сквозит, значит. К прицелу прильнул здоровенный мужик в черном. Вот он-то и загораживает проход. Придется применить силу. Ходить сквозь свои видения старик пока еще не научился. Хотя, если вдуматься, должно получаться. Он потолкал мужика в бок. Тот ругнулся, потом начал оглушительно стрелять куда-то вниз. Гильзы потекли на пол, рассыпаясь со звоном, сталкиваясь и отлетая. Одна стукнула по валенку. Отскочила в темный угол.

— Позвольте, — еле слышно пробормотал старик, и еще раз толкнул. Мужик в форме выругался еще раз и чуть подвинулся в сторону. Теперь можно открывать холодильник. Что там еще осталось? Вот, кусок масла сливочного можно взять. Отрезать хлеба горбушку, на него — масла. И с горячим сладким чаем. Нормально будет. И тепло, и сытно. Еще в холодильнике стояли ряды банок с тушенкой. Но тушенки не хотелось — она жирная и холодная. А еще старик не помнил, чтобы ставил тушенку в холодильник. Значит, это могут быть опять видения.

Кто же наедается с видений? Разве на таком прожить можно? С куском масла на куске хлеба он повернулся к столу. За столом сидел невысокий толстый офицер. Тоже весь в черном. Он молча рассматривал старика через очки в золотой оправе. В стеклах очков его глаза казались большими, черными, как его форма. Главное, не обращать внимания. Не хватало еще начать здороваться или разговаривать с собственным стариковским бредом. Старость, старость… Вот и отец, помнится, все ругался с кем-то, видимым только ему, рвался куда-то перед смертью. А не надо было ругаться.