Александр Карнишин - Миниатюры [Сборник; СИ]

Это шаблон, штамп, навязшее в зубах и в перьях борзопишущих сочетание слов. Мол, есть некая широкая и прямая магистраль, а есть тропки по сторонам, ответвления разные, проселки грязные. И каждый, мол, по своей колее тянется вперед, за горизонт… А на самом деле все не так. На самом деле по темному чужому городу без карт и схем двигаются беспорядочно машины. Кругом нерегулируемые перекрестки. Вот по этой дороге ехать трудно — пробка, потому что сбились в кучу некоторые и тянутся друг рядом с другом, не давая себя обогнать. И если поглядеть, высунувшись из двери, пробка длинная, еле ползущая. Можно свернуть вправо или влево, попытаться найти объезд.

В темноте, в чужом городе. Если там тесно — снова свернуть, снова искать обходы и объезды. Потом вдруг понять, что впереди тупик, вернуться туда, где гудят и мигают фарами, и уже на подъезде к так и тянущейся пробке обнаружить, что горючее закончилось. Машина больше не идет. И все едут, все движутся, но никто не знает, куда и зачем. Некоторые пережидают возникшую многокилометровую пробку во дворах покинутых домов. Они ставят свои автомобили на прикол, сами заселяют удобное жилье и поглядывают регулярно из окна: вишь, ты… Едут и едут. И куда едут? Зачем? Если и тут вполне хорошо можно жить. Издалека слышен грохот — кто-то пытался по параллельным обогнать основную колонну и попал в аварию, столкнувшись на нерегулируемом перекрестке с другой большой железной машиной. Теперь кто-то из них останется на обочине. Или обе. А кто-то, улыбнувшись, показал трос проезжающим, и его пожалели, «цепанули», и тащат, тащат, тащат, надрывая движок и сжигая горючку.

А он едет, выставив в окно босые ноги, слегка поворачивая двумя пальцами рулевое колесо и экономя свой бензин. На черный день, на будущее. На какое еще будущее?

Текст, написанный автором, не пахнет бумагой и типографской краской. И не имеет форму бумажного параллелепипеда с картонными сторонами.

— От работы кони дохнут… А я не хочу умереть молодым и здоровым…

— Ты хочешь умереть старым и больным?

— Ну, что же… Неплохо. Хотя, все буквы из прямых линий и углов, то есть испортить такую надпись можно, только если очень сильно постараться. А подпись свою поставишь?

— Подпись? Под этим?

— А кто тебе мешает написать такое, под чем не стыдно расписаться? Настоящий каллиграф и саму подпись исполнит, как произведение искусства.

— Но если использовать эвфемизмы, то будет больше букв. И они будут очень разными по конфигурации. Будет нарушено соответствие между вертикальными, наклонными и горизонтальными линиями.

— Тоже верно. Тут все ясно и правильно, но — не подписать. А если то, что не стыдно, так опять же не подписать, потому что не соответствует каллиграфическим ценностям. Но не оставлять же в таком виде? Давай, будет не подпись, а простоя внизу напишу, что это произведение великого каллиграфа такого-то. И поставлю уже под этой надписью свою подпись. Так будет нормально?

— Понимаешь, это сместит центр внимания на многословную надпись, сотворенную тобой. И получится, что внимание основное будет не этим трем буквам, выписанным с любовью и с изяществом, а многобуквенному, но не несущему каллиграфического посыла твоему писанию.

— Тогда, что же… Оставим так?

— Боюсь, да следующего дня не доживет. Но это и есть признак искусства. Оно не вечно на самом деле. А поговорка насчет иного, что, мол, «арс лонга», а «вита бревис» — она скорее шутлива. То, что монументально — оно не может быть искусством. Вот этот забор. Он же переживет и надпись мою, и меня самого, да, пожалуй и тебя?

— Железобетон. Да, крепко построили.

— Вот. А каллиграфия наша, сохраненная традицией, даже и с подписью — все равно будет жить меньше. Или ты думаешь, что моя подпись под этими тремя буквами как-то защитит их от времени и погоды?

— Ты прав, учитель. Но все же — как жаль, что искусство каллиграфии преходяще. Ну, увидит человек. Ну, два… Три! А там — дождь, ветер, мороз, просто неграмотные люди, перекрашивающие забор…

— Это ничего, ничего. Мы сейчас с тобой пойдем и напишем еще. И еще. И снова и снова. Ты тоже потренируешь руку. Все не смоет! Все не закрасят! Пока мы живы — живо наше искусство!

— Вы приглашали специалиста. Я — специалист. Смею надеяться, высокого класса. Более того, в этой области я — лучший. И единственный в городе. Он выглядел, как обычный консультант. Но вел себя необычно. С каких пор на собеседовании так себя хвалят? Хвалить должны другие.

Должны быть рекомендательные письма, какие-то характеристики, другие бумаги, подтверждающие уровень. А он задирал подбородок и хвастался.

— Единственный в городе? Да вы шутите! Вас, таких единственных, на рубль — пучок. Вон у нас очередь под дверями — все хотят работать с нами.

— Те, кто в очереди, ничего не понимают в нашем деле. Или просто неправильно прочитали объявление.

— Как можно неправильно прочитать? Тут ясно написано: Требуется налоговый консультант для минимизации налогов.

— Минуточку… Вы вот тут путаете. Вот тут. Прочитайте медленно и побуквенно. Ну?

— Мимимиза… Это же просто опечатка! Одна буква! И все, кто стоит в коридоре, прекрасно поняли, о чем речь в объявлении.

— И я прекрасно понял. Я — единственный в городе налоговый консультант по мимимизации налогов.

— Мимимизация — это как?

— Самое главное — это неподсудно. Все, что я делаю, абсолютно законно. Ни один налоговый орган не возражает против моих консультаций.

— Так что вы делаете?

— Мимимизирую. Все остается, как есть, но налоги просто перестают вас тревожить. Они становятся такими милыми, такими, знаете ли, ми-ми-ми…

Ну, что — исполнили мечту. Подкопили деньжат, справили паспорта, получили визу и рванули в Париж. Ранней весной — в Париж. Долетели, устроились, а потом пошли гулять. Вот он — город мечты. Тот самый, который увидеть, и… Хотя, нет, умирать мы не собирались. Ноги сбили, таскаясь по улицам-переулкам. Красота же! Уже под вечер купили в магазинчике бутылку шампанского, сыра нарезку. Вышли к набережной Сены, нашли ступеньки. Бутылку, как тут положено, в пакетик непрозрачный вставили. Достали стаканы пластиковые. Разлили, чокнулись, сказали привычное «дзынь». За спиной набережная. Впереди Сена. Вон там справа — Эйфелева башня. Шампанское французское. Сыр тутошний. Ну, просто праздник. И тут за спиной:

— Вот, мама, смотри. Вот это — парижские клошары. Вот так они и живут от бутылки до бутылки. Но при этом, мама, обрати внимание — они почти ничем не отличаются от наших бомжей. Кроме того, что чистые. И бутылка у них в пакете. Все же Париж, культура…