Александр Карнишин - Миниатюры [Сборник; СИ]

Не-е-е-ет. Тут жить нельзя. Вона, выборы скоро. Ну и что? Что от меня зависит? Ничего? Бежать, бежать и бежать! Туда, где хоть что-то будет от меня зависеть, где не будет такой мерзкой погоды, где не будут обращать внимания на мою национальность, но все вокруг будут одной со мной расы, где можно будет работать за хорошую зарплату, с теми же трудозатратами, где мои таланты смогут проявиться и развиться, где меня так ждут, ценят, где мой голос в числе голосов моих соседей будет что-то значить в демократическом процессе, наконец! Где эта страна? Where is эта грёбаная страна? Кстати, и язык подучу… Сваливать пора!

Земля же была безвидна и пуста, и дух божий над темными водами. И сказал Он, подумав:

— А зачем? И ничего не бысть.

— Тебя не будут видеть, и никто не поблагодарит тебя за твой труд.

— Мне понятно.

— Ты будешь делать то, на что не готово большинство людей. Это грязная работа, парень. От тебя будет зависеть многое. И сделанное тобой никто не свяжет с тобой лично.

— Меня предупреждали об этом.

— Ты будешь невидимкой. Даже если ты где-то попытаешься рассказать, что ты сделал и делаешь каждый день, все будут только смеяться над тобой. Ты не сможешь совершить подвиг и остаться в памяти потомков. Ты для всех вокруг будешь никем и звать тебя будет никак.

— Я готов к этому.

— Это тяжелый ежедневный труд. Нельзя остановиться. Надо делать свое дело день за днем. И если ты не сделаешь его, тебя будут ругать. Но за сделанное никто не похвалит.

— Кто-то же должен — почему не я?

— Ну, раз так, иди. Иди и делай свое дело! Он коротко поклонился, протиснулся в незаметную низкую дверцу и вышел на улицу. Метла и лопата — его инструменты. Он — дворник.

Они сидели за одним столом. Пили пиво и ели мясо. Общались. О семье — у кого она была, о работе — то, что можно. Один видел мешки под глазами (печень и почки, похоже), нездоровый цвет лица (точно, печень), румянец (а это — давление, братец).

Спрашивал заботливо, не проверялся ли на сахар. Потому что возраст и время такое — диабетическое. Второй ругался матерно на вопросы, отмахивался широкой ладонью, говорил о своем, смотрел на старого друга… И видел затертые до белой основы углы воротника рубашки, потертые обшлага пиджака, старый галстук, неоднократно стиранный и завязанный неумело и неловко.

Лягушка-царевна жила в болоте. Где еще жить настоящей лягушке-царевне, как не в болоте? Болото было знакомое и уютное. Оно было покрыто яркой зеленью, если было лето, и лежало белым ровным покрывалом, когда была зима. Правда, сама лягушка-царевна зимнее и белое не видела, потому что в это время впадала в спячку.

— Ну, а что, — думала она, переваривая проглоченного комара. — Нам, лягушкам, зимой плохо. Холодно. Темно. Комаров мало. Вот в спячку и впадаем. Летом она целыми днями сидела посреди своего царства болотного и смотрела по сторонам. Ее глаза позволяли смотреть по сторонам — очень удобно. И как только подлетала мошка или комар какой-то — а как на болоте без мошек и комаров? — она делала шлеп-чмок-хлоп своим длинным языком, и потом опять смотрела по сторонам, переваривая проглоченное. Кроме мошек и комаров лягушка-царевна высматривала принца на белом коне или хотя бы Ивана-дурака, третьего сына, пусть даже пешком. Но кони не шли в трясину, а дураки, похоже, совсем перевелись. Все ближе и ближе поднимались стены новых домов. Город наступал на лес и на болото. Неподалеку построили шоссе, и теперь по нему с воем неслись колонны красивых блестящих автомобилей, глазастых, как сама лягушка. А лягушка-царевна ждала. Иногда на ветку сухой березы над ее кочкой опускалась веселая яркая сорока. Смотрела на лягушку то левым, то правым глазом, поворачивая голову, вздыхала, жалеючи. Иногда начинала трещать:

— Лягушка, лягушка, ты бы хоть поближе к трассе подошла, что ли. Или вон к домам поближе. Все же народ сегодня такой — просто так в грязь не полезет. И помойся — а то грязь у тебя тут хоть и целебная, но уж больно вонючая. И губки, что ли, нарисуй красные и яркие… Лягушка-царевна смотрела на нее — устройство глаз позволяло смотреть и вверх, не шевелясь и не изменяя позы — и молчала. Сорока потрещит, потрещит, да и улетит по своим сорочьим делам. А лягушка — шлеп-чмок-хлоп своим длинным языком, и опять лежит-сидит в грязи, смотря вокруг круглыми глазами. Очень редко появлялась старая мудрая ворона. Она садилась на ту же ветку, что и сорока. Рассматривала сверху лягушку. Задумчиво каркала:

— Все сидишь? Все ждешь? Ну, и много дождалась? Может, надо что-то изменить?

— Что изменить, что? — не выдерживала в сердцах лягушка. — Скажи — чем же я не хороша?

С точки зрения вороны лягушка была совсем не хороша. Но она начинала предлагать хоть какие-то изменения:

— Ты, лягушка, к дороге, к дороге поближе подберись. Может, какой дурак и остановится. Или вот к самым домам — там тоже водятся эти… Ну, еще бы помыться тебе, чтобы чистая была и блестящая. И губки, что ли, накрась. Для красоты пущей. Раз уж в невесты… Лягушка махала тонкой лапкой и снова лежала молча в теплой грязи, смотря круглыми глазами сразу во все стороны.

— Ничего они все не понимают, — думала она. — Если уж мне суждено в этой жизни стать царевной, то так оно и будет. И приедет на белом коне самый настоящий принц, или Иван-дурак третий сын придет пешком по болоту. Увидят они тут меня, обрадуются, поцелуют сразу в губы, и вот она я — царевна! Она улыбалась широко и одновременно смущенно. А потом шлеп-чмок-хлоп — очередной комар шел ей на полдник.

— Нет, я могу, конечно, перейти на вот ту кочку, — думала она. — Или даже на ту, подальше. Но — какая разница? Комары там точно такие же. А принцев и Иванов и там нет. Я бы заметила. Ее глаза позволяли видеть все вокруг — очень удобное зрение. Когда ей надоедали сороки да вороны, она ныряла глубоко и отсиживалась в теплом и тихом болоте, пока все не улетали.

— Вот же надоели как, — думала она. — Почему это я должна что-то менять? Вот пусть он — принц или даже Иван — полюбит меня такую, грязненькую. А потом-то я помоюсь, так он еще сильнее меня залюбит! Она прищуривала в мечтаниях свои круглые глаза, а потом — шлеп-чмок-хлоп. Чего-чего, а мошек разных, да комаров вкусных на том болоте всегда хватало.

На покатой черной крыше въезда в подземный гараж писали каждый год белым по черному: «С добрым утром, любимая!». Потом, когда коммунальщики и погода уничтожили надпись, появилось: «Лена, я тебя люблю!». Представляю Лену, выглянувшую в окошко и увидевшую этакое. Слово «люблю» — оно не для крика, мужики. Но время смыло и эту любовь. Теперь на крыше ярко написано кривыми белыми буквами: «Не забывай о МЕЧТЕ».