Александр Карнишин - Миниатюры [Сборник; СИ]

Страшные люди живут среди нас. Они точно знают, как надо жить.

Они живут почти так, как надо. Вернее, стремятся к тому, чтобы жить так, как надо. А других, которые не знают, как надо, они не учат, они их просто срезают правильными вопросами. Они точно знают, что нельзя говорить прямо, нельзя давать человеку все разжеванное, пусть, мол, сам догадается, что занимается он всякой хней, бней и муйней. А чем надо заниматься? Вот, бери пример с них, со страшных людей.

— Смотри, какую я бутылочку оклеила! — радуется девушка.

— А зачем? — хмуро спрашивает страшный человек. Он уже потому хмур, что сто лет назад надоели ему эти истерически-веселые дамы. Вот пусть она теперь подумает сама, «а зачем?».

— Смотри, я рассказик написал, на конкурс послал, — смущенно говорит какой-то знакомый.

— А зачем? — спрашивает страшный человек. Он не о том спрашивает на самом деле, зачем послал куда-то свой рассказ. И даже не о том, зачем написал. Ну, мало ли — графомания, может. Это болезнь такая, когда — ни дня без строчки. Просто — а зачем он все это делает и еще всем рассказывает. Вот пусть теперь подумает, успокоится. Может, начнет жить, как надо.

— Съездил с друзьями по озерам Карелии!

— А зачем? Действительно, видел страшный человек все эти озера по телевизору — что он там нового увидит в натуре? А вот зачем туда ехать, тратить драгоценное время и еще более драгоценные деньги? Деньги! Кстати, их надо копить. Это знает страшный человек. И он смотрит с пренебрежением на тех, кто не может скопить хотя бы… Ну, хотя бы… Ну, на что-нибудь — не могут! Вот он — копит. Он еще не купил, но он к этому стремится, потому что знает, как правильно.

— Написала анкету на сайт знакомств…

— А зачем?

— Купил билеты в кино…

— А зачем?

— Поехал к друзьям в Крым…

— А зачем?

— Вот, собрал модельку. Прямо настоящий корабль…

— А зачем?

— Вчера ходил в парк, фотографировал осень…

— А зачем?

— Я игрушки шью. Могу и тебе сделать.

— А зачем? Он смотрит на всех, как на малых детей, давно уже доставших его своей бестолковой суетой. На самом деле жить надо не так. Думать не о том. Делать не то. Правда, не знает он еще, что на каждого страшного человека есть другой страшный человек. Он посмотрит, посмотрит, как живет этот, понаблюдает за ним, знающим, как правильно жить, а потом наклонится со своей верхотуры и спросит на ухо, пальцем тыча в его жизнь:

— А зачем?

Привет! Ты кто? Девочка? Здорово! А я, смотри, мальчик. Здорово, да? Ты куда? Туда? А туда — побежали? Вместе, плечом к плечу — побежали? Нет? А почему? Настроение? У меня тоже настроение! Вот такое настроение! Вот, смотри, какое настроение! Здорово, да?

Побежали? Побежали-побежали-побежали… А? Что? Нет, туда не пойду.

Там сосед. Он злой. Нет, не ходи. Стой! Ну, вот, я же говорил… Ну, не плачь, не плачь, сейчас я ему все скажу. Вот. Сказал все.

Здорово, да? Тебе лучше? Ты весела? Что? Есть хочешь? Куда? Туда?

Побежали-побежали-побежали! Стой! Кто это? Хозяин? У тебя — Хозяин?

Хозяин — хороший? Гладит, да? Кормит? Кормит — здорово-здорово-здорово! Побежали? Побежали-побежали-побежали!

Хозяин! Я мальчик! Я хороший! Хозяин! Ой… Ну, кобель, да… И что?

Да не слишком-то и хотелось… И нечего так орать… Пока-пока, незнакомка! О! Джека вывели! Джек, Джек! Привет! Я гуляю! Здорово, да? Побежали?

МГУ, первый курс истфака, курсовая лекция в большой аудитории со столами под потолок. В ходе своего выступления очень пожилой и тихо говорящий преподаватель отвлекается, замолкает, всматривается в пошумливающие задние ряды, а потом:

— Вы, вы… Вот вы там, на предпоследнем ряду, юноши! Вы понимаете, конечно, что я стар и у меня уже склероз. И что, возможно, я вас вижу в первый и последний раз в жизни. Но может быть, и эта вероятность гораздо выше, я окажусь в составе экзаменационной комиссии. И конечно же, я не вспомню вас, нет. Где там, с моим-то склерозом… Но организм сам подскажет. Подсознание.

Мне просто вы будете неприятны… Вот и результаты экзамена могут оказаться такими… Неприятными… Причем, на чисто подсознательном уровне. Вы меня понимаете?

— Расскажи мне сказку.

— Что, опять? Я и вчера рассказывал, и позавчера, и третьего дня…

— Как ты смешно говоришь: третьего дня. Не третьего дня, а позапозавчера! Вот! А теперь давай сказку! А то не усну.

— Ну, слушай. Так, значит. Как там. Э-э-э… Жили были дед, да баба. И была у них курочка Ряба.

— Знаю-знаю! Дед бил-бил, бабка била-била, не выходило у них ничего.

— Чего — ничего?

— Каменный цветок! Они тогда тянуть стали. Дед тянет-потянет, вытянуть не может. Бабка за дедку тогда уцепилась. Все равно не получается. Они стали звать внучку. Красную шапочку.

— Ах, вот как… Красную, значит?

— Не помнишь, что ли? Внучка прибежала и говорит: дерни за веревочку…

— Ой.

— Чего, ой? Все равно не получилось! Ну, тогда они там еще Жучку, кошку и мышку позвали. Мышка как раз мимо бежала и хвостиком махала.

Как налево махнет — так улица, направо — переулочек. С мышкой стало выходить понемногу… Тут Ряба и говорит человеческим голосом: Чего тебе надобно, старче?

— Да-а-а-а? Вон как там…

— Да-да! А дед и говорит: корыто давай! Наше-то совсем прохудилось!

— А она?

— А она вместо корыта — яйцо! Да не простое, а золотое! Ну, сам подумай, как в яйце стирать? Пуще прежнего осерчали дед и баба, но тут мимо охотники шли, шум услышали. Они же громко серчали. Что за шум, спрашивают, а волка нет?

— Кстати, а волк-то где?

— Волк Красную шапочку ловит. Он в лесу бегает. А дед с бабкой — на берегу синего моря! Это в разных местах, понял?

— Ой, что-то у меня с памятью стало… Надо бы записывать…

— Зачем записывать? Это же все в книжке написано! Охотники Рябу разрезали, и вышел тогда Каменный цветок невиданной красоты. И за него Хозяйка Медной горы им стиральную машину подарила. Вот.

— Ох, ты. А яйцо?

— А с яйцом все грустно. Яйцо, оказывается, не просто так яйцо, а символ. И поэтому есть его было нельзя. Так и выкинули. Мышка потом его съела.

Постовой в черном мундире принял документы и вежливо сказал:

— Хайль Гитлер. Он не кричал, как на параде, не поднимал резким движением руку вверх. Сказал тихо, и как бы между прочим. И остановился — с документами в руках и с ожиданием во взгляде. А ведь говорили мне, говорили. И жена говорила, и теща. Даже дети говорили. Ну, что тут такого? Не поступок никакой, не поддержка режима. Просто ответ, которого ждут. Тем более, если не ответишь, плохо будет и тебе, и жене, и теще. И детям будет плохо, пока не отрекутся и не заявят сами, что неоднократно же говорили, воспитывали, а тут такое вот его прошлое, что никак не может быть, как все, а потом — отрекаемся… Потом будет больно. Обидно будет — это само собой. Но еще и больно. И больно будет долго. Сейчас же не расстреливают — не то уже время. А вот бить будут. И этот, и другие подтянутся. Может, даже дети пнут пару раз, чтоюы показать, что отрекаются по-настоящему, не понарошку, не лживо. Работа, квартира, дача, машина… Да вся жизнь! Все поменяется разом. Станет плохо. А то, что в душе — так это никому не видно. Душа — она вещь такая. Как и совесть. Нематериальная вещь. Мало ли и что там и как. И воззрения свои… Кто заставляет их высказывать? «Можешь выйти на площадь?»…