Александр Карнишин - Миниатюры [Сборник; СИ]

— Нано — это десять в минус девятой степени!

— О-о-о! — уважительно покивал головой мальчик. — Десять в минус девятой! О-о-о! Да конечно — нано-платье…

Пять, десять, пятнадцать, двадцать. Ясно? Только так могли считать люди. Пять пальцев на руке. Десять — на двух. Все охотники-бойцы — пятерками и десятками, и двадцатками. Только так. А иначе — как еще? Что еще повторяется в природе так часто, что может войти в систему счисления и потом в язык, в эпос, в литературу? Вот, смотрим, шесть ног у насекомых. Отсюда ли расчет шестерками и дюжинами? Тогда почему не считают четверками — столько ног у крупных животных? Парами и четверками? Значит, шесть и дюжина — это совсем от какого-то другого народа осталось в людской памяти. Что там у них было с шестью — то ли пальцев по шесть, то ли щупалец, то ли сами они были шестиногими — не сохранилось даже рисунков. Но три шестерки — знак дьявольский — не оттуда ли? Три конечности с шестью щупальцами-хваталами каждая? Сильна была та цивилизация, раз вбился в память людскую расчет дюжинами. Но у людей были союзники.

Могущественные союзники! Они считали все семерками. Ну, сами подумайте: с чего вдруг стало, что в неделе — семь дней? От бога, говорите? Он так мир создал? Это он так вам сказал? Нет? Ну, можно их и богами назвать, наверное — тех, кто считал по семь и семижды семь. И во многих культурах семиконечная звезда стала символом вызова могущественных потусторонних сил. Они помогли людям и стерли с лица Земли цивилизацию шестипальцев-шестихватальцев. Стерли до основания, уничтожив все признаки и приметы. Только на генном уровне осталось опасение у людей, опаска такая ко всем, у кого больше четырех ног. Насекомые, пауки, осьминоги — все они вызывают опаску некую. Это оттуда, из глубины даже не истории, а предыстории, которая не осталась в памяти. А куда делись и как выглядели те, что по семь и семижды семь? А они помогли, Землю почистили, свои следы тоже подчистили — и улетели. Не местные они были. Нет в природе семиногов. И семипальцевых часто не встречают ученые. Но — были они.

Именно об этом говорят семь дней в неделе и счастливое число семь и три семерки — как вершина того счастья. Вот она — настоящая история человечества. Будем же ждать, когда те, что по семь и семижды семь вернутся и помогут. И не станет кризисов и снова наступит золотой век и голые люди на голой планете.

Ему было плохо. Ему было плохо, как никогда еще не было. Он не помнил, что ел и что пил. Он не помнил, кто он. Он ничего не помнил.

Просто не мог. Голова не работала, ее сжимало, как тисками. Он понимал только одно — ох, как плохо! И еще ему было страшно. Так страшно, что замирало сердце. Потом оно опять начинало стучать все быстрее и быстрее, на разрыв, и снова замирало в испуге.

— Я умираю, — понял он и попытался позвать кого-нибудь на помощь.

Но смог лишь слабо дернуть рукой, судорожно прижатой к телу, да слегка пошевелить пальцами. Сквозь приоткрытые глаза он видел темный тоннель, трубу, ведущую куда-то далеко отсюда. Все тело вдруг ослабло и стало само двигаться вперед, туда в темноту, где страшно…

— Ну, вот и все, — подумал он, смиряясь с мыслью, что уже умер и видит то, что видели до него многие и многие. Тоннель, свет в конце тоннеля. Свет? Вот это и есть конец? Белый яркий свет наплывал на него, окружал его, грел. Его тянуло и тянуло в этот свет…

— Ну, вот и конец, — успел еще подумать он. — Вот и кончилась жизнь… Кто-то что-то сделал, он поперхнулся и закричал от боли:

— А-а-а-а!

— Мальчик у вас, — услышал он сквозь крик чей-то голос свыше. — Ишь, какой крепенький, крикливый…

Как все было безопасно, пока никто не думал специально о безопасности! А вот теперь есть ответственные за безопасность, и все сразу стало очень не безопасно.

Теперь он называет себя футурологом.

Вова был писателем. Так он представлялся новым знакомым, так было написано на простой, в два цвета, визитной карточке. Визитные карточки он раздавал при каждой встрече. Писатель Вова писал роман. Вовой, несмотря на возраст, его звали все друзья. С самого детства пошло так — Вова, и все. Теперь у него было объемистое брюхо, мягко ложащееся на колени, когда он после завтрака, обеда и ужина садился за клавиатуру компьютера. Роман он писал давно, читая по вечерам вслух написанное за день своей маме. Мама плакала растроганно и гладила его по голове, счастливо улыбаясь, а потом хвасталась по телефону старым подругам, какой у нее Вова все же талантливый и даже почти гениальный. Вова слышал из своей комнаты эти телефонные разговоры, но не ругался, а улыбался довольно и слегка смущенно. Он тоже считал себя талантливым. И сам, когда никто не видит, перечитывал написанное, и плакал над отдельными абзацами. А потом садился и переписывал раз за разом, добавляя роскошных поэтично-фантастических эпитетов и вкладывая душу в каждую строчку. Он писал свой роман уже пять лет. Первые пять глав романа были очень хороши. Это признавали те из друзей, кого он буквально заставил прочитать и дать свою оценку.

— Нормально, Вова! — говорили они. — Даже лучше разных многих!

В магазинах, вон, всякая лабуда. Когда твоя-то книжка выйдет? Мы бы точно купили! Вова скромно улыбался. Чтобы книга вышла, она должна быть написана. А роман никак не заканчивался. Вернее, он оставался в состоянии «начался». Пять глав за пять лет. Вечером он перечитывал маме переделанный кусок из второй главы. Мама плакала и восхищалась:

— Какой же ты у меня умный! Иногда Вова выезжал на встречи с другими писателями. Он слушал их, разговаривал, перелистывал их новые и старые книги, и хмыкал про себя: он точно знал, что пишет гораздо лучше. Вот только доберется до своего письменного стола, и допишет, наконец, шестую главу. И переделает пятую. И вообще все надо бы перечитать еще раз, выловить ошибки и опечатки. Пять лет — пять глав. Зато талантливо и почти гениально. Бывало, в разговорах с друзьями он рассказывал о своих знакомствах с известными писателями, чьи фамилии были у всех на слуху, и жаловался, что вот та идея или вот этот момент были им обдуманы и положены в свой текст еще пять лет назад. Но вот теперь придется опять править, менять, потому что вышла книга у того или у этого известного, в которой его мысли используются.

— Ведь просто поговорили, просто обсудили, понимаешь, — рассказывал он, жалуясь. — А они уже в книгу — и скорее в печать. Вот так у нас бывает, у писателей… Вечером после ужина он опять сидел над своим романом. Иногда ему казалось, что он уже знает, о чем пишет и чем все закончится. Но потом перечитывал первые пять глав, вытирал слезы и снова правил, кроил, дописывал и вычеркивал…