Александр Карнишин - Миниатюры [Сборник; СИ]

— У меня сегодня тысяча, — хвалился он.

— А у меня — пять! — гордо заявляла она, приобняв его за талию. Потом она нажимала кнопку на плеере, они делили два наушника, распутывая провода, и шли дальше, в обнимку, плотно прижавшись друг к другу, стараясь попасть в ногу, в такт сложной мелодии: /…Они никому не верят, и никогда не плачут — / /Бог, открывающий двери, и ангел, приносящий удачу…/ //

Жили были две пусечки. Одну звали Ня, другую — Кавай. И такими они были миленькими, красивенькими, мягонькими и большеглазенькими, что все их сильно-сильно любили. А когда они выходили на улицу, то только и слышали со всех сторон:

— Ня-а-а… Кава-а-а-ай! Пока они были маленькими пусечками, им это только нравилось. Они и сами любили потереться розовыми щечками, приговаривая нежно:

— Ня-а-а-а… Кава-а-а-ай… Но потом пусечки выросли, и им стало противно. Они решили измениться. Покрасили лица белым, волосы, губы и ногти — черным.

Посмотрели друг на друга с восхищением и вышли на уоицу.

— Ня-а-а! Кава-а-ай! — услышали они со всех сторон. Тогда на другой день они вбили себе по семь гвоздиков в ухо, вставили штангу в нос, железячку в язык.

— Ня-а-а-а! Кава-а-а-ай! Задолбали. Пусечки закончили ВУЗ, пошли работать и продвинулась до больших начальников. Они стали носить строгие костюмы и белые блузки. Очки в тонкой оправе подчеркивали их ум и индивидуальность. Они строили навытяжку коллектив, сокращали рабочие места, ругались, как строители (а строители — это вам похуже сапожников!). После тяжкого рабочего дня пусечки возвращались домой, принимали ванну с разными вкусно пахнущими пенками, надевали яркие халаты и выползали на кухню, где их встречали их мужчины:

— Ня-а-а-а… Кава-а-ай! Тьфу, черт! Закрываясь в квартире, отключая на выходные дни свои телефоны, выгоняя всех гулять или по магазинам, пусечки крепко обнимали своих любимых котэ и нежно шептали им в мохнатые уши:

— Ми-ми-ми… Только наедине с собой они могли так расслабиться.

— Они такие пусечки, такие пусечки, — щебетали дети, хвастаясь своими мамами. Но наступил возраст, и их перестали узнавать. Никто не кричал при встрече:

— Ня-а-а-а! Кава-а-ай! Никто больше не называл пусечками. Более того, однажды на автобусной остановке — они снова стали ездить общественным транспортом — им сказали:

— Сучки крашенные! Пусечки поглядели друг на друга, прыснули в ладошку, потом поехали на кухню и там долго пили вкусные коктейли, вспоминая молодость и шепчась о чем-то своем, пусечном. А потом дети привезли внуков. А внуки, увидев бабушек, расплылись в беззубой улыбке и завопили:

— Ня-а-а! Кава-а-ай!

— Ми-ми-ми, — растроганно прошептали пусечки, тиская внуков.

— Ах, какие же они пусечки, — радовались, убегая по своим делам, дети.

— Ня-а-а-а… Кава-а-ай, — сказали пусечки, глядя друг на друга, и беззубо радостно засмеялись вместе с внуками.

Старший сын быстро смел свою порцию и вскочил с места, собираясь выскочить во двор.

— Стоп! — строго сказал отец. — Что сначала сделать надо?

— Зарычать? — спросил средний сын. — Вот так — р-р-р-р-р…

— Нет!

— У-у-убежать? — заикнулся старший, косясь глазом на приоткрытую дверь.

— Нет! Сказать что надо?

— А-а-а! Я знаю! — подскочил младший. — Мы с тобой одной крови, ты — и я!

— Тьфу, дурень… Спасибо кто сказать должен?

— У-у-у… — недовольно сморщились все трое. — Спасибо — это не интересно…

Воздушные шары были самые разные. Цветные, пятнистые, в полоску, с фигурами животных, со знаками зодиака. И форма их была разнообразной, а если бы кто-то взялся измерять их размеры, то убедился бы, что ни одной пары одинаковых шаров не было. Одинаковым было одно: они все рвались в небо. И еще было одинаковым у них то, что в небо улететь им не удавалось. Разве только одиночкам, вырвавшимся как-то из детских рук и рванувшим вверх, вверх, вверх!

Выше, еще выше! А оставшиеся внизу только провожали завистливыми взглядами этих, освободившихся и свободных, вздыхали, морщили бока, тяжелели… Иногда под конец жизни, сморщенные и мягкие, они оказывались на долгожданной свободе. Их больше никто не держал за ниточку, за веревочку… А улететь, как мечталось в детстве — уже не было сил…

— Эх-х-х, — говорил какой-нибудь весь цветной и красивый шар, — вот бы мне в небо, ух, я бы тогда…

— Да-а-а… — поддерживал его другой, в виде глобуса, — уж тогда-то… Да-а-а… Летать на свободе… Это… Это необъяснимо.

Это просто присуще нам, воздушным шарам. Иначе, зачем мы? В чем смысл нашей жизни? Только в полете! Полет — наша жизнь! А здесь…

Разве здесь — жизнь? Остальные шары только вздыхали в ответ, качаясь на крепко держащих их нитках, веревках, канатах с якорями.

— Земля держит, — солидно говорил какой-нибудь небесно-голубой «профессор». — К земле тянутся наши путы. Не было бы связи с землей — не было бы и помех нашему полету. Обрубить, обрезать, снять эту паутину — вот великая цель, за которую не жалко ничего… Даже собственной жизни.

— Что вы говорите такое, коллега? — щурился ехидно ярко-зеленый, вытянутый огурцом. — Так-таки — земля? Может, это вовсе и не путы, а наши корни тогда? Думали ли вы об этом? Может, живем мы, пока привязаны к земле, пока связаны с ней накрепко. А обрубишь наши корни — и всё. Конец этой жизни.

— Но как же те, кто освободился? — робко спрашивала молодежь. — Мы видели, они летали…

— Они не летали, дети мои! Они — улетали. Я бы даже сказал — отлетали! Хоть один из них вернулся оттуда? Хоть один подал нам знак? Пролетел над нами, воззвал к нам? Нет. Но шары не слушали умных бесед. Их тянуло вверх. Они рвались в небо. И чем сильнее они рвались, тем крепче становились их путы. Те, кто привязывал их к земле, накидывал сети с грузилами, наматывал нитку на указательный палец, точно знали, что смысл жизни воздушных шаров вовсе не в полете, а в том, чтобы приносить радость.

Ведь, если отпустить шар, знали они, он улетит и лопнет там, в вышине. А здесь он будет радовать собой взрослых и маленьких. И поэтому надо привязать его крепко-крепко, чтобы он ни за что, ни в какую бурю, ни на какую-такую свободу не сумел вырваться.

— О, б-же, как же мне хорошо, — мурлыкнула она из-под одеяла, пока он собирался на работу.

— Правда? — обернулся он от зеркала, перед которым завязывал галстук.

— Ей б-гу! Зачем мне тебя обманывать?

— Ну, мало ли…

— Да мне, слава б-гу, притворяться с тобой не надо. Я тебя просто люблю. Он с улыбкой до ушей шел по проспекту. До места работы — полчаса неспешным ходом. Все друзья этому завидовали. Возле входа в метро между колоннами стоял нищий и просил милостыню, истово крестя лоб.