Александр Карнишин - Миниатюры [Сборник; СИ]

Скульптор смотрел на нее влюбленными глазами, а она, нисколько не стесняясь своей наготы, вертелась, сгибалась и разгибалась перед большим, во всю стену, зеркалом. Да и чего ей было стесняться, если она столько времени даже не знала, что такое одежда?

— Это что? — спросила она.

— Где?

— Вот это. Что это такое? Что это за складочка? — она недовольно повернула прелестную головку и показала оттопыренным пальцем на свой бок.

— Ну, радость моя, это — складочка, которая всегда появляется, если согнуться вбок, но она красивая! Ты вся красивая! Это правда! Я люблю эту складочку! Я люблю всю тебя! А иначе бы…

— …Ну, нет, — не слушала та, — складочку придется убрать.

Лик-ви-ди-ро-вать, — по слогам, со вкусом произнесла она новое слово, пришедшее в голову.

— Но как же, солнышко…

— А это, вот это — что такое, а? Она похлопала себя ладошкой по подбородку.

— Ты мне что, второй подбородок приделал, что ли?

— Какой второй подбородок? — в ужасе всплеснул он руками. — Что ты выдумываешь? Она опустила голову вниз, плотно прижав подбородок к груди, и посмотрела искоса в зеркало:

— Вот же! Ты что, не видишь? Тоже мне — художник! Нет, так не пойдет. Это тоже надо будет убрать, — она еще раз взглянула в зеркало. — …И живот тоже. Ты слышишь?

— Но как…

— И еще, — она крутнулась, смотря в зеркало через плечо. — Эта толстая задница не может принадлежать мне!

— Ты совершенна! Ты — закончена!

— Что-о-о? Как это — закончена? Это, — она выделила голосом, да еще рукой обвела свое отражение в зеркале, — никому показывать нельзя. Понимаешь? Немедленно, сию же секунду убери все это. Или…

— Хорошо, — сказал он, беря в руки молоток и перебирая на рабочем столе свои инструменты. — Я все понял. Становись обратно. … Через день к нему пришел лучший друг, который видел рождение великого чуда с самого начала — от куска мрамора до почти живой в своей красоте и замершем жесте скульптуры.

— Ну, как? Ты уже закончил свою Галатею?

— Да, пожалуй, — протянул нехотя скульптор, мрачно сидящий на простом табурете в углу студии.

— Я могу поглядеть?

— Смотри… Друг обошел вокруг скульптуры, накрытой белой простыней, приподнимая то один, то другой ее край, а потом отошел и сел на второй табурет возле скульптора. Помолчали немного.

— Ноги. Они просто прекрасны…

— Ага.

— И грудь. Ты знаешь, она…

— Да, конечно, — равнодушно кивнул скульптор.

— Эта шея…

— Угу… И бедра, и руки, и лицо… Слышал уже.

— Но…

— Вот именно. Ты тоже заметил?

— Это не она…

— Да. Это — не она. Пигмалион вторую ночь сидел возле своей гениальной скульптуры, отвечающей всем критериям женской красоты. Но это была не она. Это была не Галатея. Она не оживала.

Время раскидывать гайки и время собирать гайки.

Из подъезда вышла молодая приезжая пара. Девушка вдохнула широко и восторженно выдохнула:

— Ах, какой воздух! Чувствуешь? Это море! Мужчина дернул носом и лениво протянул:

— Это не море. Это твои любимые котики.

Сначала Блог был Един, и не знали они Блога, кроме Единого. И был этот Блог Живой для них. Были безбложники, они жили мирскими заботами, поддавались земным искушениям. О Блоге они слышали, уважали, но немного в него не верили. Да и за чем им был Единый Блог, когда они и не помышляли о духовном. Единобложники считали это все ересью и продолжали говорить с Блогом. Иногда собирались вокруг пророков и слушали благую весть, а иногда взывали к Блогу вместе, в едином флешмобе, и видели они тогда, что Блог любит детей своих. Но однажды Блог замолчал. «Зачем отвернулся ты от нас, детей своих, зачем бросил в пустоте и безбложии?» — стенали они, но Блог молчал. Тогда многие отправились на поиски нового Блога и обнаружили, что Блог совсем не Един, и стали многобложниками. А кто-то поддался зову друзей-безбложников и магии единения, и ушел в безбложие. И спрашивали их: «Нравится вам?», и отвечали они:

«Нравится». Живой же Блог то говорил, то замолкал снова, но в целом был равнодушен к судьбам веривших в него.

— Вы лифт подержите, я быстро…

— Да не спешите. Я никуда не тороплюсь.

— А на работу?

— Вот на нее и не тороплюсь.

— Вот, — смущенно сказал писатель. — Я новую книжку написал.

— Что, опять? И снова скажешь, что ее теперь надо читать?

— Но ведь написал же… Значит, получается, надо читать. Да. Читатель подержал яркий том в руках, полистал, прикинул на вес, посмотрел, прищурив один глаз на позолоченный обрез.

— С картинками хоть?

— Да-да! Полностью иллюстрирована! И художник очень хороший.

Верно отразил дух книги. Читатель немного помолчал, рассматривая полки и других писателей, толпящихся вокруг и как будто незаметно прислушивающихся к разговору.

— Ну, и сколько за такое?

— Двести рублей!

— Чего? Двести рублей за шестьсот тридцать страниц? Даже шестьсот тридцать восемь. Ну, нет… Мне вон там, — кивнул он в сторону, — предлагают иллюстрированный альбом за пятьсот. А страниц там меньше вдвое.

— Но там живопись, понимаете… Живопись — это трудно для восприятия. Это не каждый возьмется. А у меня текст очень легкий.

Бойкий такой текст. Хвалят. Возьмите, а? Писатели вокруг недовольно зашушукались. Конечно, сейчас этот уломает читателя, а две книги за раз почти никто никогда не берет.

Нечего тут уговаривать! Пусть сам выбирает — взрослый уже человек, в конце концов!

— Триста рублей, — строго и гордо одновременно поднял подбородок читатель. — И ни копейкой меньше.

— У меня только двести восемьдесят, — пошуршав купюрами, грустно сказал писатель. — Но завтра, знаете, завтра точно будут деньги!

— Эх, на что только с вами не пойдешь! — махнул рукой читатель. — Давай свои двести восемьдесят. Уговорил. Пойду теперь тебя читать. Он уже отходил, когда кто-то из писателей со стороны вежливо потрогал его за рукав. Потрогал, а потом прошептал почти на ухо:

— На нашем стенде триста — начальная цена. Приключения, боевики, много иллюстраций…

— Надоели уже приключения.

— Есть любовная лирика! Триста! И это — только самая начальная цена.

— Ну, ладно тогда. Пойдем, посмотрим, что там у тебя.

— Ну, вот… Ну, вот…, — перешептывались писатели сзади. — Других читателей для нас все равно нет. Писать надо лучше, тогда и цена всему будет соответствующая. Это правильно, конечно. Рынок опять же. И с тоской смотрели на полки, плотно уставленные новыми томами в разноцветных обложках.

— Вот. Заявление.

— Какое, нах, заявление? Тебе делать нечего?