Ким Робинсон - Калифорнийская трилогия

– И в общем, – продолжала Рамона, стискивая его руку, – я не знаю, что и думать. Не разберусь в своем отношении к Альфредо. Он говорит, что хочет снова быть вместе, но я не…

– Увидел, что ты со мной, вот и… – резковато произнес Кевин.

– Да, я понимаю, возможно. Поверь мне… – Неожиданно она часто заморгала, близкая к тому, чтобы заплакать. Почему? Настороженность Кевина возросла.

– Я не знаю, что мне делать, – объявила Рамона с болью в голосе. – Я не могу быть уверена в Альфредо. И боюсь иметь что-то с тобой. Всегда боялась, с самого начала.

Вот оно! Кевин непроизвольно стиснул руку Рамоны. Не допускай этого! Надо ли что-то говорить, или это будет просто еще большим давлением?

Он подвинул свое кресло поближе и попытался обнять Рамону.

– Но, – сказала она, подавшись к нему и прикрыв его руку своей, как бы предупреждая, – что случилось, то случилось… Просто взять и все отбросить – невозможно. Я подразумеваю пятнадцать лет моей жизни. Нельзя сказать ему – оставь меня в покое. После того, что было, нельзя. Особенно, – снова в ее голосе зазвучали потерянность и отчаяние, – когда я не понимаю, что творится у меня внутри! – Рамона порывисто повернулась лицом к Кевину: – Неужели ты этого не видишь?!

– Вижу. – Кевин с трудом глотнул и поднялся. Под ребрами вместо диафрагмы застряла деревянная доска. – Но, Рамона… – Остановиться он был не в силах. – Я люблю тебя.

– Ах! – вскрикнула она, словно Кевин уколол ее булавкой; и неожиданно он ужаснулся.

Рамона, рванувшись вон из кресла, вскочила, будто хотела бежать, и бессильно обвисла на Кевине, обхватив руками и уронив голову ему на грудь. Она дышала прерывисто; почти рыдала. Кевин поддерживал Рамону, чувствуя беззащитное тепло ее тела, испуганный так, как не был никогда раньше. Еще одно новое чувство! Словно обитатель пустыни, попавший в большой город, Кевин неожиданно очутился в целом огромном мире, доселе неизвестном ему, мире эмоций. И он не был уверен, что хотел бы там остаться, потому что эта самая любовь, которая заставляет его столь крепко цепляться за Рамону, она же делает его таким уязвимым… А если Рамона уйдет?.. Кевин даже не мог думать о таком. Значит, любовь и страх неразделимы?

– Пойдем наверх, – сказал он, ощущая губами ее волосы.

– Нет. – Она закуталась в кофту. – Нет.

Силы возвращались к Рамоне. Она задышала ровнее, держалась чуть отстранено, поступь стала уверенной. Встретив взгляд Кевина, она твердо посмотрела ему в лицо, не мигая влажными от недавних слез глазами.

– Я пока не буду ни с кем. Это слишком… Слишком много. Мне надо разобраться в себе. В своих чувствах; в том, чего я хочу. Мне необходимо побыть одной. Понимаешь?

– Понимаю… – Слово еле выкарабкалось из уст Кевина. Какой жуткий страх…

– Я действительно люблю тебя. – Она убеждает его в этом, словно он сомневался. Невыносимо!

– Я знаю, – слабо отозвался Кевин. Он не находил, что сказать. Новый мир, обвалившись на него, насмерть придавил способность Кевина размышлять.

Рамона посмотрела в его лицо, кивнула.

– Ты должен знать, – твердо произнесла она. Затем, помолчав секунду, добавила: – Я пойду домой. Увидимся на площадке или на раскопках – в общем, где-нибудь. Не беспокойся.

Он отрывисто, коротко засмеялся:

– «Не беспокойся»!

– Пожалуйста.

Кевин замолчал и глубоко вздохнул.

– Ох, Рамона… – Голос не слушался, горло сжимал спазм, – Я ничего не могу с собой поделать, – выдавил Кевин.

Она вздохнула.

– Мне жаль. Но нужно немного времени! – Последние слова она почти выкрикнула, быстро клюнула Кевина в губы и метнулась через темный двор за ворота.

Потянулись долгие дни. Никогда раньше Кевин не испытывал такого душевного напряжения; это шло вразрез со всем его характером. Временами он ловил себя на желании, чтобы Рамона с Альфредо никогда не порывали, и он бы не видел, что Рамона свободна, и не летал с ней на планере, не гулял ночью по холмам, не был в ее доме, в ее постели… Чтобы не было ничего. Лучше бы он оставался таким, как раньше, удовлетворенный самим собой, своей жизнью. Жить, когда твое счастье, свобода действий зависят от кого-то другого, он не хотел.

Через два или три дня Кевин узнал, что Рамона уехала в Сан-Диего погостить у друзей. Она оставила короткую записку на компьютере у себя дома. В школе ее подменяла Джоди; она полагала, что это – на неделю. «Дьявол, – думал Кевин, читая записку. – Почему она мне не сказала? Зачем так поступила? Она решила!.. Всю мою жизнь подвесила на крючок…»

И все же существовать, зная, что ее нет в городе, стало как-то легче. Он не мог видеться с нею, и не надо было заставлять себя не искать встреч. Альфредо тоже не мог к ней приходить. Теперь было не так трудно делать вид, что все нормально, и жить своей повседневной жизнью.

В частности, к этой повседневной жизни относилось и очередное заседание Совета. У дверей висела повестка дня. Все как обычно: отчет о расходах на противопожарное оборудование, судьба старых дубов у Проспекта и в Фэрхевене, проблема енотов на ручье Сантьяго-Крик, разрешение на открытие магазина. И так далее.

Альфредо вел заседание со своей обычной сноровкой, но без самодовольных шуточек и прочего. Кевину он показался витающим где-то не здесь, лицо имело болезненное выражение. Альфредо ни разу прямо не посмотрел на Кевина, а обращался к нему, постукивая карандашом по столу и глядя в свои бумаги. Кевин, в свою очередь, старался выглядеть спокойным, насколько возможно, даже слегка шутил. Но давалось это ему с изрядной натугой; в действительности он чувствовал себя так же нервозно, как, похоже, и Альфредо.

Кевин думал: а сколько народу на заседании знает о происшедшем? Многим в городе было известно о его сближении с Рамоной. Например, Оскару. Вон его луноподобная бесстрастная физиономия парит над столиком в стороне. Нет, Оскар не будет болтать с людьми об этом. Так же и Хэнк, и Том, и Надежда. Джоди? Или Габриэла, или Майк? Достаточно просочиться одному лишь слову, и слух облетит весь город. Эль-Модена живет подобной болтовней. Кто из публики пришел сегодня поглазеть, как Кевин и Альфредо будут кусать друг друга? Ох… Неудивительно, что Альфредо так настороженно выглядит. Ладно. Плевать. Не стоит об этом беспокоиться; повестка дня по ведомству слухов и без того полна.

Кевин вспомнил, как Том говорил ему: «Каждый вопрос на заседании отныне необходимо рассматривать в связи с аферой по изменению зонирования, потому что ты – один из семи членов Совета, и эффективность твоих выступлений зависит от рабочих взаимоотношений с остальными шестью заседателями. Кто-то будет оппонентом, что бы ты ни делал, но другие занимают нейтральную позицию. Они пока не решили, с кем идти. Вот этих и надо обрабатывать. Необходимо проявлять внимание к вещам, которые их более всего волнуют. Это известный прием. В ненавязчивой манере поддерживать их замечания, подкреплять сказанное ими, задавать вопросы, которые продемонстрировали бы окружающим высокую компетентность выступающего. Действуй таким образом. Но – очень и очень тонко. И постоянно. Надо шевелить мозгами, Кевин. Дипломатия – тяжелый труд». И вот сейчас Кевин прихлебывал разнесенный кофе и трудился. Хироко Вашингтон с явным нетерпением опрашивала тех, кто требовал, чтобы енотов с ручья Сантьяго-Крик оставили в покое.