Яцек Дукай - Экстенса (сборник)

?????

Штандартенфюрер Петер фон Фаулнис прибыл на Пенкную на мерседесе с регистрацией городской комендатуры. Вместе с машиной ему явно выделили шофера, а также низенького ефрейтора с разбойничьей харей, с перевешенным через плечо шмайсером. Сам фон Фаулнис был в гражданском, чем застал врасплох Яна Германа, который, несмотря на мороз, вышел навстречу; только лишь сделав пару шагов, Трудны вспомнил о прячущемся где-то в округе снайпере — только снайпер, скорее всего, давным-давно улетучился.

— Герр штандартенфюрер...

— В дом, в дом!

Шофер остался в машине; зато коротышка ефрейтор поспешил за эсэсовцем, грубо волоча за шарфик какого-то худого типа, закутанного в старое, с множеством заплат пальто. После того, как двери были закрыты, они расположились следующим образом: Трудны с фон Фаулнисом сразу же направились в кабинет, ефрейтор — в стойке охранника — в прихожей у входа, а робкий худой тип нерешительно остановился у порога комнаты.

У Яна Германа была приготовлена сливовица, но штандартенфюрер отказался, так что и сам Трудны не стал себе наливать. Немец снял пальто, бросил его на стол и расселся в кресле.

Он потер руки, очень ухоженные, с длинными пальцами; жест этот выглядел довольно странно.

— Так как оно! — воскликнул фон Фаулнис, на удивление возбужденный чем-то. — Все прекрасно!

Трудны подозрительно глянул на него. Он остановился в углу, за столом, между прикрытым окном и достигающим потолка книжным шкафом, откуда мог присматриваться к эсэсовцу, находясь в относительной безопасности по отношению к неожиданным взглядам гостя.

Фон Фаулнис аристократическим жестом указал на пожилого мужчину бессильно опирающегося на дверную коробку.

— А подойдите-ка, профессор. Подойдите, подойдите.

Тот сделал несколько робких шажков; кривой воротник его пальто распахнулся, открывая неумело нашитую звезду Давида.

Фон Фаулнис жестом подбородка указал его Трудному.

— Это наш эксперт по идиш. Я быстренько пригнал сюда, воспользовавшись местными средствами. Профессор Розенберг. Профессор истории, только это не имеет ни малейшего значения, поскольку он в совершенстве знает как идиш, так и немецкий. Ведь правда, профессор?

— Ja.

— Ну так что, пан Трудны, беремся за работу.

— Я уже говорил вам, герр штандартенфюрер, — отозвался Ян Герман, что не могу дать никакой гарантии. Вот так, по желанию...

— Вот именно так, по желанию!

Этот фон Фаулнис совершенно отличался от того, что был в "Ройяле". И не обязательно полнейшая противоположность того; скорее, на его тело пала тень души штандартенфюрера от света, направленного под другим углом.

Эсэсовец вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую, оправленную в кожу книжечку. Быстро пролистав ее, он задержался на одной из страничек. После этого он поднял взгляд на переступавшего с ноги на ногу Розенберга.

— Только слушай внимательно! — рявкнул он.

Трудны понятия не имел, что обо всем этом думать. Неужели фон Фаулнис и вправду считает, будто духи появляются просто так, по его малейшему желанию? Через пять минут после его появления здесь? Так ведь он и не пьяный. Что это должно означать? Die Gruppe. Корни всего этого дела должны торчать в черной, вонючей почве тайных предприятий Гиммлера. У фон Фаулниса имеется некая цель, все это не случайно. Ведь тогда, в "Ройяле" он мог просто врать о неофициальном характере собственной заинтересованности; но только как это могло ему повредить, какое это имеет значение для осужденного на смерть полячка? Полячок все равно так никогда правды и не узнает.

Штандартенфюрер критически глянул на люстру.

— Надо было бы побольше света, чтобы...

Он не закончил. Замер. Просто-напросто застыл в абсолютной неподвижности: с наполовину приподнятой, наполовину склоненной головой, открытым ртом, прищуренными глазами, белыми ладонями, симметрично сложенными на лежащей на коленях книжечке. Ни единый мускул не дрогнул.

Трудны и Розенберг, боясь издать хотя бы звук, молчали около минуты. В конце концов Ян Герман отметил абсолютную неподвижность и грудной клетки эсэсовца и понял, что тот не дышит. На "семь" он подошел к креслу и приложил пальцы к артерии на шее немца. Ничего.

Он повернулся к еврею.

— Мертвый, — тихо произнес он.

Но профессор Розенберг лишь беззвучно мямлил что-то, с трудом шевеля своими мясистыми губами.

Трудны схватился с места, подбежал к двери, закрыл ее на ключ и, отпихнув Розенберга с дороги, вернулся к сидящему в кресле трупу. Он увидел перемену, увидал незначительное движение, но это было изменение смерти: из уголка рта эсэсовца текла узенькая струйка алой крови.

Ян Герман вынул из рук покойного книжку. (Книжки, подумал он при этом, это обретшие самостоятельность мысли, существующие вопреки человеку, вопреки времени — в них всегда есть тайна). Он поглядел: странички были покрыты рядами непонятных значков, то ли букв, то ли рун, то ли иероглифов, то ли пиктограмм; в одном значке он узнал людской глаз, в втором — руку, в третьем — зодиакальный символ Рыб. Перевернул страничку: то же самое. Он пролистнул еще и еще, и еще; в самом конце была уже латиница. Здесь по-немецки было записано несколько адресов. Точнее говоря, это были даже и не адреса, а наборы координат, определяющих локализацию таинственных объектов, определенных термином "WerVIIMoeErde". Это явно было какое-то сокращение, только Ян Герман никак не мог его расшифровать. Кто... семь... Мое... Земля... Бессмыслица. Объекты были пронумерованы. Размещение первого определялось так: "Рим, пригороды, юго-зап.; может 1932? 1933? Октавио ди Плена". Описание расположения второго объекта занимало полторы странички, в нем было множество сокращений — имелась в виду определенная провинция в Индии. Два следующих — это участки на конкретных берлинских улицах. Пятый: "Не Амердузо. Не Виикалии" (зачеркнуто) и "Согл. Таблицы. Камень?". Шестой адрес весь был почеркан, причем, весьма тщательно. Седьмой ограничивался наименованием города, в котром проживал Трудны, с кривой допиской: "Недавно. Частный. Интерференции. Необъясн. Стабильн." У Трудного пересохло во рту. Пришлось сглотнуть слюну.

За его спиной Розенберг что-то пробормотал под нос.

Трудны оглянулся.

— Что такое?

Профессор пялил глаза в пустое пространство над ним. Яна Германа словно током стукнуло: да ведь это же был шепот, шепот на идиш, и шепот этот никак не походил на кашляющий голос Розенберга. Трудного ввело в заблуждение отсутствие той самой мягкой шепелявости и усиление голоса в шепоте, но теперь, вновь погрузившись в темную ночь собственных страхов, он уже не сомневался.

— Что он сказал? — шикнул он на еврея.

Только тот не был в состоянии выдавить из себя хотя бы слово.