Яцек Дукай - Экстенса (сборник)

В доме царила тишина, в спальне Трудных полумрак, посеревший от лунного света, отражавшегося от лежащего за окном снега; улегшись рядом с женой, Ян Герман засмотрелся на ее прорезанное мягкими тенями спокойное, гладкое лицо. Во сне она смотрелась приятно, и он любил наблюдать за ней по ночам. В свое время он сам отождествлял счастье именно с такими мгновениями: на дворе холодно и морозно, а я тут, в теплой постели, рядом с женщиной, которую... не люблю. Ее лицо... верхом ладони он коснулся атласной щеки спящей. Что он сейчас испытывал, о чем думал? Какое-то далекое сопоставление, любимые воспоминания — все из прошлого, никаких неожиданных мечтаний, никаких жарких надежд... Состояние, а не процесс.

Разбудил его грохот, донесшийся откуда-то снизу. И сразу же после первого, грохот повторился во второй и в третий раз. Трудны распознал звуки, уже вскакивая с кровати, выстрелы из огнестрельного оружия. Он схватил халат, из шкафчика выдернул люгер и выскочил в коридор. При этом он даже услыхал крик Виолы, пытающейся задать какой-то вопрос. Трудны не успел добежать до лестницы, как раздались еще три выстрела — так быстро один за другим, что слились в один длительный грохот. По дому гуляло сырое эхо. Трудны сбегал по спиральной лестнице, держа снятый с предохранителя люгер стволом вниз. Палец на курке, стискивающая рукоятку ладонь вспотела. Он облизывал губы. При этом он полностью даже и не проснулся, поэтому сильно мигал, пытаясь хоть что-то высмотреть в пока что пустой темноте ночи. Над собой он слыхал взволнованные голоса жены, родителей и Конрада.

Трудны спустился до половины лестницы и присел, выглядывая над поворачивающими вправо перилами. Через наддверное окошечко в холл попадало достаточно лунно-снежного света, чтобы можно было сориентироваться в ситуации. В пяти метрах от лестницы, возле закрытой двери в туалет и раскрытой настежь дверью, ведущую в комнату для гостей, стоял Седой в одних штанах и целился в Трудного из огромного пистолета.

Трудны в панике бросился по лестнице наверх, как-то по-рачьему заползая на лестничную клетку. Он еще даже не успел выпрямиться, как кто-то зажег в коридоре свет.

— Господи Иисусе, что происходит? — просопел совершенно дезориентированный Конрад, заглядывая вниз по лестнице над головой отца.

Проснулись и Лея с Кристианом. Стоя в дверях собственной комнаты, они пялились на пистолет в трясущейся руке Яна Германа.

— Немцы? — шепнул Павел Трудны, одевая на кончик носа очки.

— Какие там немцы... — фыркнул Ян Герман и уже собрался было приказать, чтобы свет в коридоре погасили, как вдруг тот зажегся в комнате на первом этаже, и оттуда же прозвучал голос Седого:

— Прошу прощения. Ничего не случилось. Бояться нечего. Извините. Можете спускаться.

Все глянули на Трудного.

— Кто это такой? — одними губами спросила Виолетта.

— Мой знакомый, — даже не глянув на нее, ответил Трудны.

Его мать театральным жестом схватилась за сердце.

— Янек, ты меня в могилу загонишь.

Тот спустился на несколько ступенек и присел. Седой стоял там же, где и раньше, широко расставив пустые руки; пистолет уже находился за поясом брюк, стволом вверх. Трудны поднялся и спустился на первый этаж; люгер, все еще снятый с предохранителя, он держал в правой руке.

— Ну что? — рявкнул он.

— Прошу прощения, — сухо сказал Седой. Даже извиняясь, он глядел собеседнику прямо в глаза.

— За что извиняешься?

— Привиделось... Мне показалось, что... Привиделось. Ладно, это не важно. Мне очень жаль.

Трудны повернулся и в стенке у окна, между лестницей и комнатой для гостей, шесть пулевых отверстий. А оглянулся он потому, что услыхал, как все остальные члены семейства спускаются вниз по скрипящим ступенькам.

Ян Герман спрятал пистолет в карман мятого халата и подошел к продырявленной стенке. Разброс выстрелов Седого был небольшим, самое большее — сантиметров двадцать. Это совершенно не походило на паническую стрельбу, лишь бы попасть. Он проверил окно, но то было капитально закрыто; никого за окном, никаких следов на снегу он тоже не увидал.

Тем временем к Седому спустились все остальные.

— Да вы что, с ума сошли?! — разоралась мать. — Стрелять, понимаешь, ночью, в чужом доме! Это ж сколько сейчас времени? Два часа? Три часа? Пан что, по ночам совсем не спит? И вообще, в кого, во имя господне, пан стрелял?! А?!

— Прошу прощения за то, что всех вас разбудил, — объяснялся своим спокойным, что больше всего и раздражало, голосом Седой. — Я вовсе не собирался этого делать. Мне очень жаль. Я ошибся.

— Ошибся?! Ошибся?! А ну-ка, молодой человек, дыхните!

Лея с Кристианом, хихикая, показывали пальцем на пистолет Седого. Отец что-то там бубнил про немцев. Потихоньку все событие превращалось в дикий фарс, которого не постыдился бы и самый заядлый автор водевилей.

Проходя в сторону, Трудны заглянул в комнату, занимаемую гостем, где свет не горел. Разбросанное постельное белье на кровати, рядом раскрытый чемоданчик, на столике книжка, лежащая кверху оправленной в ткань обложкой.

— Идите спать, — буркнул он своим, протискиваясь к Седому.

Там он схватил его за плечо и затянул в комнату, решительно закрывая за собой двери. Доносящиеся из-за двери протестующие звуки лишь незначительно искривили губы на его лице. Но это выражение тут же превратилось в гримасу гнева.

— Ну, и в кого была вся эта канонада, — прошипел он, не отпуская плеча Седого.

Тот глядел ему прямо в глаза с расстояния в тридцать сантиметров. Левое веко задрожало в нервном тике, но, если не считать этого, во всем остальном Седой удивительно держал себя в руках.

— Прошу прощения, — сказал он, так акцентируя слова, что было ясно: больше он это предложение не повторит.

— Так в кого же? — повторил Ян Герман чуть ли не по слогам.

— Ни в кого.

— Просто так, ради салюта?

— Отпусти.

— Послушай, ты вообще нормальный?

Седой вырвал плечо из захвата Трудного и уселся на кровать. Пистолет вынул из-за пояса и бросил на тряпки, заполнявшие чемодан.

И молчал.

Гам за дверями понемногу утих. Трудны стоял, подпирая двери, сунув руки в карманы халата, и глядел на Седого. Тот сидел, сгорбившись, опустив руки между коленей, как будто его бицепсы неожиданно полностью атрофировались, и мертвыми глазами пялился в ночь за окном. Лампу не зажигали, достаточно было и Луны. Седой молчал, и Трудны сам уже начинал понимать палящую боль, таившуюся в этом его молчании.

— Тут кто-то был? — тихо спросил он, невольно подлаживаясь под тон гостя.

Седой отрицательно покачало головой. Его белые волосы были всклокочены.

— Так что же?

Но тот не промолвил ни слова.

Ян Герман постоял так еще несколько минут, затем отклеился от двери и буркнул: