Яцек Дукай - Экстенса (сборник)

Потом Трудны склонился над Виолой и выбил из ее пальцев микроскопический окурок. Жена подняла на него до странного сонные глаза. Ян Герман обнял ее, приподнял; втиснув лицо ей в волосы, шепнул — так тихо, что слова казались всего лишь хриплой модуляцией его собственного дыхания:

— Тут холодно. Пошли, я сделаю тебе горячего чая.

Виолетта затряслась.

6

— Папа, папа, скажи, а обитательницы Крита — это кретинки?

— Чего?

— Кретинки, кретинки!

— Папа, ну скажи ему, чтобы меня пустил!

— Отпусти ее, Кристиан.

— А-а! А она меня стукнула! Ногой стукнула!

— Лея, не дерись.

— Кретинки, кретинки!

— Пааапа! Ну скажи же ей, что вовсе и не кретинки! Ну скажи ей!

— Так ведь правильно же. Вот скажи, что так! Скажи!

— Да Господи же, Янек, скажи им что-нибудь, потому что я с ума сойду от этого визга.

— Креветки.

— Что?

— Креветки. А теперь идите отсюда.

— Так я же на самом деле хочу узнать!

— Сейчас как сниму ремень...

Кристиан потянул Лею за косу, та хотела отпихнуть его локтем, не попала, тот отскочил и помчался наверх, она за ним. Трудны вздохнул и закрыл дверь, ведущую в холл.

— Откуда они взяли этот Крит?

— Понятия не имею, где-то услышали. Скажи мне... — жена невольно улыбнулась, сориентировавшись, что повторяет слова детей. — Расскажи, о чем ты узнал.

Бул уже вечер. Пять часов тому назад карета в сопровождении жандармов вывезла труп. В течение этих пяти часов Трудный сделал из своего так и не законченного кабинета пару десятков телефонных звонков, из чего только немногие касались бизнеса, которым он занимался. Все остальные он посвятил следствию по делу девочки с чердака. Трудны, хуже или лучше, знал около трех четвертых людей из военных и гражданских структур городских властей, из чего около одной пятой были должны ему какую-нибудь услугу (а то и несколько). Записная книжка Трудного с номерами телефонов обладала могуществом волшебной книги. Сегодня Ян Герман произнес пару мельчайших заклинаний.

— Ничего.

Они сидели в кухне за боковым столиком и осторожно прихлебывали из чашечек горячий, черный будто смоль кофе. За окном падал снег. В духовке пекся какой-то пирожок, наполняя помещение дрожжевыми ароматами. Стоящий на газовой горелке чайник нерешительно фыркал. Из-за закрытых дверей, ведущих в салон, доносились стук и кряканья с ругательствами Павла Трудного, воюющего с привезенной с базара чудовищных размеров елкой, выбранной лично Кристианом и Леей.

— То есть как: ничего? Что, даже не знают, кто это такая?

— А откуда им знать? Никаких документов при ней не было, а для сравнения с фотографиями она уже не годится. Ты хоть имеешь понятие, сколько детей потерялось в тридцать девятом в одной только Галиции? Это какие-то прямо астрономические числа; тот человек из ратуши говорил, что их даже не вносят в списки.

— Ну ладно, а Янош? Ведь это же он продал тебе этот дом. Ведь должен он был знать, что продает.

— Янош поехал в Берлин, оставил мне сообщение в фирме.

— Ну а в бюро недвижимости?

— У них имеется только номер параграфа постановления против евреев. Кадастр не пересматривался с самого начала войны. Я узнал лишь имя владельца, на которого была зарегистрирована покупка участка еще при Франце-Иосифе. — Трудны вынул из кармана листок. — Некий... Мордехай Абрам. Абрам, понимаешь. Ну, и что я могу еще?

— Ну так, все правильно, — Виолетта помешала ложечкой переслаженный кофе. — Но ведь у тебя еще имеются ходы в гетто.

— Милая, ходы у меня имеются всюду, только это вовсе не значит, будто я должен всюду лезть.

— Но все-таки... Труп в нашем доме.

— Труп, труп, — эти слова разъярили Трудного. — А ты чего хотела? Ведь война.

— Но... ребенок!

— Боже милый, я и сам прекрасно знаю, что не Вернигора! Чего ты от меня хочешь?

— А вдруг там их больше? — она показала пальцем вверх.

— Ну, знаешь...

— Был один, может быть и другой, третий. А почему бы и нет?

— Так мне что, запретить Конраду подниматься на чердак. Ты еще спасибо мне должна сказать, что тебя не послушал, он хоть нашел ее быстро. Или ты предпочла бы так и спать с трупами, гниющими над головой?

Вот этого говорить не следовало. Жена послала ему над поднимавшимся из чашки клубом пара сердитый взгляд. Он опустил глаза, стал крутить ложечку между пальцами.

— Правда такова, что я совершенно не собираюсь этим заниматься. Не собираюсь даже думать об этом. Случилось, ладно, такой дом; в другом доме наверняка протекает крыша, в другом кто-то спрятал в стене золото. Нам попался этот. Судьба. Так какое мне дело до этой девочки? Ведь ты же сама слыхала, как доктор сказал: она умерла где-то в июне-июле.

— Он не говорил: от чего?

— А тебе какая разница, — Трудны наклонился над столом. — Виола, прошу тебя, успокойся, нельзя все принимать так близко к сердцу, ведь умирают тысячи, десятки тысяч, всем не посочувствуешь; эту малышку ты увидала своими глазами, но всего лишь по чистой случайности. — Трудны хотел взять жену за руку, но та успела ее отвести.

— От чего она могла умереть? Может ее сунули в этот сундук уже после смерти...?

Он выпрямился, перенес взгляд за окно, где вновь разбойничала метель.

— Так чего ты от меня хочешь? — повторил он, уже тише.

— Я хочу знать, кем она была и как умерла. Что еще сказал врач?

— Он в основном подписывал справки. Непосредственную причину смерти после краткого осмотра трупа установить невозможно по причине времени, прошедшего после кончины.

— И никто ничего больше делать не будет?

— Виола, смилуйся, что ты еще хочешь?

— Никто не станет вести следствие?

— Следствие? Да какое еще следствие?

Та так сильно хлопнула ладонью по столешнице, что звякнули чашки.

— Сюда гляди! — рявкнула она. — На меня!

Трудны отвел взгляд от окна.

— Ты думаешь, меня самого не задело? — скривился он. — Но ведь нужно же быть реалисткой. Никого не заинтересует смерть какой-то маленькой девочки полгода назад, когда с фронта, день за днем катятся забитые трупами вагоны.

Эти слова Виола проигнорировала.

— Когда их выселили по этому антиеврейскому постановлению? — спросила она.

Трудны попытался вспомнить.

— Где-то, вроде бы, весной...

— Выходит, потом дом стоял пустой, правда?

— Выходит, что так, только...

— И она сама залезла в сундук на чердаке пустого дома на безлюдной улице, так что ли?

— А может ее туда положили гномики, потому что не было хрустального гроба, — язвительно передразнил Трудны жену.

Виола смолчала. Трудному было знакомо это жесткое, отвратительное выражение на ее лице, и он знал, что теперь на ее позицию ничем не повлияешь. Он выпил кофе одним глотком, чудом не ошпарив гортань.

Тогда он спрятал листок с данными предыдущих владельцев дома, погасил газ под чайником и вышел в холл. Ян Герман подумал о Юзеке Щупаке, Бриллиантовый Лейтенант которого работал в местном отделении гестапо. Тот мог бы по неофициальным каналам достать из реестров все возможные сведения о любом Мордехае Абраме из округи. Вот только, зачем? Он ругнулся про себя. Виола все еще в шоке; и вот так выглядит вся правда. Трудны направился к лестнице. В конце концов, размышлял он, а чего еще ожидать от женщины. Увидала труп, да еще и детский, вот и...