В Глухов - На суше и на море

Здесь в эти ночные часы невольно вслушиваешься в робкий говор ветвей, колыхаемых редкими порывами ветра, рыдающие завывания которого вызывают внезапный испуг. Здесь, во мраке заколдованной сельвы, путеводной звездой становится сердце. Разумом руководят напряженные до предела органы чувств. Можно смело утверждать, что слух, обоняние, зрение и даже вкус сейчас материальны. Слух — как бы стремится приблизиться к месту возникновения звука и лихорадочно пытается определить расстояние до него; глаза — устремляются вслед за слухом и безуспешно стараются распознать причину шума: что это, змея или ягуар? Обоняние — сразу же хочет прийти им на помощь и почувствовать запах, выдающий нарушителя тишины. Но страх должен воплотиться в конкретную форму и осязание — это сказывается в осторожном ощупывающем движении: отыскивает что-то в наступившей тишине. И, наконец, в бессильном отчаянии хочется кусать притаившегося врага. Но он исчезает, и все начинается сызнова. Органы чувств и сознание бессильны, и лишь сердце стучит: я здесь!

В лесу закон: ночь для тех, кто не может существовать здесь днем. А мы нарушаем этот закон. Мы пробираемся в сельве ночью, как два слепых котенка, то и дело спотыкаясь, то тут, то там замечая просверливающие сплошной мрак глаза ночных животных, пробираемся, несмотря на твердые шипы, ощетинившиеся штыками кусты терновника, несмотря на невидимые полчища маленьких летающих врагов, жалящих так, что мы сжимаем зубы, чтобы не закричать.

Мало-помалу дрожащая фара луны отразилась в илистом дне заливаемой низины Отатес. Это был кусочек, круглый кусочек стекла, разбитый неуверенными шагами лошади. Спустя некоторое время, когда успокоилась вода, он, медленно, трепеща, словно нехотя, воскрес.

И снова лес, сельва, сельва. Рев ягуара, от которого замолкает даже хор лягушек. Все лесные звуки затихают, когда раздается его мощный голос. Лишь много времени спустя, после того как замрут самые далекие, подхваченные эхом раскаты его рычания, гремучая змея отваживается позвенеть своими погремушками и лягушки снова начинают квакать. Сельва ночная, сельва нескончаемая.

Когда зашла луна, мы вышли к хижине сборщика кокосовых орехов. Около нее полянка примерно двадцати метров в длину, где хозяин складывает собранные плоды. Там мы спешились, пустили лошадей пастись на длинном поводе, а сами на четвереньках забрались в хижину немного отдохнуть, чтобы остудить горящее от шипов и колючек тело и успокоить нервы.

Очень рано, когда еще не было слышно звонкого щебетания птиц, мы отправились дальше. Все дальше и дальше, пока не засверкали огни старого Сентиспака. И тогда мы повернули на запад.

Наступило утро, и солнечные блики засверкали на крупах наших лошадей. Мы покинули земли, залитые пресной водой, и вступили на побережье, затопляемое морем. Снова заросли мангровых. Немного дальше — равнина, серая, словно посыпанная пеплом, почти сплошь покрытая разноцветными пятнами солончаков. То здесь, то там жалкие хижины солеваров; возле них шалаши на ветвистых стволах какауананче, крытые пальмовыми листьями.

Когда в этих местах наступает пора наводнений, солевары ютятся в своих шалашах, совершенно изолированные от остального мира. В плетеных корзинах подвешивается к потолку все — и продукты, и одежда. Солевары стоически привязаны к своему жалкому очагу. Они используют этот период для посева ничтожного количества кукурузы на наиболее близких к ним пресноводных землях, куда отправляются на лодках. Они снуют по лагуне, а живут наверху, в шалаше, среди вонючей воды, счастливые, не знающие никаких треволнений.

В один прекрасный день вода начинает испаряться. Она исчезает внезапно, когда меньше всего этого ждут. И солевары спускаются в грязь, чтобы обработать влажную землю до того, как она высохнет. Быстро сооружается чан с решеткой внутри. Его устанавливают на рогульках приблизительно в двадцати сантиметрах от земли. Потом отправляются на лодках до Теаканана и привозят оттуда раковины, чтобы получить известь.

Затем выпалывают осоку и мангле на заливаемых морем берегах. Пока раковины обжигаются в импровизированном горне, под решеткой чана сооружают наклонный сток. Потом растирают жерновами известь до ослепительной белизны. Покончив с этим, отправляются на поля, чтобы добывать себе пропитание. Раз в год наступает время, вот как сейчас, когда побережье сплошь покрывается цветами, кажется, что они растут из каждой песчинки.

Отраженное солнце ослепляет нас. Около чана два человека роют железным ломом колодец. Это широкоплечие, коренастые индейцы — их тела едва прикрыты набедренными повязками. Блестят рваные засаленные сомбреро и потная кожа. Они так поглощены работой, что не обращают внимания на цокот копыт.

Вот этот старый, выжженный солнцем, с реденькой седой бородкой и мощными мускулами человек — Панчо Эстрада, Кайман Флориды, как его называют солевары, живущие в окрестностях Сан-Бласа, где он раньше добывал соль. Потом Кайман почему-то ушел из тех мест. Но на побережье он родился, здесь и умрет. Ведь без соли жизнь невозможна!

Сейчас он бросает железный лом в едва начатый колодец. Чтобы разглядеть нас, он должен стать немного сбоку, так, чтобы мы оказались справа от него. Всю жизнь ему приходилось смотреть на ослепительное отражение солнца, поэтому у него образовались бельма, и теперь прямо перед собой он ничего не видит. Бельма даже не на кристаллике глаза, они там, внутри, на сетчатке. Нам видны его зрачки, большие, чистые, ничего не выражающие. Он смотрит на нас уголком глаза, не узнает:

— Ребята, вы откуда!

— Мы из Тепика, ищем работу.

— Из Тепика? Разве там нет солеваров?

— Все может быть, старик. Мы не поладили на одном ранчо.

— У меня нет сейчас денег.

— Ну что ж, бог даст, будут. Мы хотим остаться здесь.

— Только на несколько дней. Но отправитесь на солончаки.

Мы соглашаемся не раздумывая.

— Лепешки у вас есть?

— Нет.

— Что ж так?

— А так получилось.

Мы отпускаем подпруги у лошадей и, стреножив их, ставим в скудную тень хижины. Их нужно напоить и отправить пастись. Здесь, у хижины, для них нет пропитания.

К одному из бревен, поддерживающих хижину, привязано изображение святой девы-хранительницы. Похоже, что она наказана.

— Что сделала тебе святая дева, Кайман?

— Эта, да? Она привязана потому, что не делает чудес…

И Кайман рассказал:

— Был конец ноября. Мы сидели наверху, — он показал на шалаш, — как цыплята на насесте. Вода поднялась до сих пор, — он поднял руку выше головы, — и тогда Мангос, помолившись деве, сказал: «Всемогущая божья матерь не допустит, чтобы вода поднималась». Я ему возразил, что в этих местах чудес не бывает. Вода поднимается и будет подниматься. «А вот не поднимется, Кайман». — «Поднимется, Мангос, не будь ребенком». И тогда он оскорбил деву, сказав: «Я привяжу ее на две пяди над водой, и вода не поднимется больше». И привязал. Наступила ночь, вода поднялась настолько, что едва не затопила нас. И утром дева оказалась намного ниже уровня воды, а мы не захотели отвязывать ее, чтобы напомнить, что чудеса надо иногда совершать… Вот почему она привязана.