В Глухов - На суше и на море

По временам нам встречаются чахлые деревья; мы проезжаем селения Эль-Пераль, Сан-Андреас, Искауатль, Почоте. Жалкие всходы фасоли, кукурузы. Здесь живут метисы, вечно задумчивые, унаследовавшие сильные характеры индейцев. Они постоянно погружены в свои мысли, даже тогда, когда погоняют упряжку. Они возвращаются к действительности, когда мимо проезжает в открытой колымаге всемогущий падре, раздающий благословения своим чадам и собирающий с них дань. Он подлинный господин и повелитель этих мест.

Мы провели много ночей под телегами с мачете вместо подушки, согреваясь у теплых боков наших лошадей, ибо никто не хотел открыть нам двери хижины. Небо было застывшим, надменным, недоступным. Рамон как-то сказал, что ему однажды во сне привиделась птица и поведала:

«Я раньше не умела летать. Но меня сбросили оттуда, вон с той синевы, с самого высокого места. Падая, я билась, билась до тех пор, пока отчаянные взмахи крыльев не прекратили моего падения. Так я научилась летать.»

— Не помню, — добавляет Рамон, — говорила мне это пестрая цапля или кроткая голубка.

Санта-Крус, Куамекате, Куаутла, Уамучиль, Сан-Кайенато, Новильеро… Воспоминания, как безостановочные морские валы, несут нас в покинутый Сан-Блас.

— Что будет с сыном? — хрипит Рамон.

— А что с тобой будет? — спрашиваю я, чтобы отвлечь его мысли от дома.

Пуэрто дель-Рио, Текуала, Акапонета. На площади в Акапонете праздничная толпа крестьян. Белые штаны и рубашки, сомбреро из пальмовых листьев, мешок через плечо. В палатках, где весело пьют и едят, продается фритангас. Посреди площади — мариачи — две скрипки, гитара, контрабас. Танцующие чередуют такты поторрико [26] Поторрико — местный танец. — Прим. авт. с глотками из буле. Музыке вторят завывания пестрой толпы, окружившей помост, на котором танцор в белых штанах жонглирует мачете. Ножи сверкают в ритмическом неистовом танце то под ногами, то над густой шевелюрой, то за спиной, то под коленями. Люди, окружившие танцора, забыли все. Они что-то кричат отчаянному парню, а он — смельчак или самоубийца — не замечает ран, из которых струится кровь на его белые штаны. Он счастлив и требует от музыкантов поддать жару.

— Хворост!

— Тушеный тростник!

— Лепешки!

— Булочки!

В чаду готовящихся кушаний — собаки и нищие. Попрошайки не стесняются веселиться на ярмарке, и, черт побери, если нужда заставляет просить милостыню, так почему же нужно грустить?

Возле стойки с напитками я заметил толстого Салинаса. Он в Акапонете примерно тот, кем был я в Сан-Бласе — раб управления и гроза жалобщиков.

— Что ты наделал, чудовище?! — кричит Салинас.

— Ничего. Только документы сгорели… — И я изложил ему свою версию возникновения пожара и моего бегства. — Разреши представить тебе Рамона.

— Так это Рамон? О нем говорят многое. Смывайтесь быстренько, а то сцапают. — Салинас запыхтел, отдуваясь, над стаканом, потом поднес его к губам, жадно выпил, прищелкнул языком и спросил:

— И куда теперь?

— Куда глаза глядят, — ответил Рамон.

— Будь я в твоей шкуре, я бы подался в горы, — посоветовал мне Салинас.

По складу ума он был закоренелым бюрократом, а потому считал, что я совершил тягчайшее преступление, ибо пожертвовал ради друга должностью служащего Управления финансов. Я посмеялся над его страхами, но это лишь усилило его опасения.

— Не смейся, — сказал он наконец. — Ты ведь знаешь: управление не прощает…

На следующее утро по чуть заметной петляющей тропинке направляемся к Эль-Тигре.

На окраине поселка группа молодых крестьян соревнуется в метании мотыги. Держась обеими руками за длинную ручку, они раскручивают мотыгу и бросают ее вверх. Мотыга должна сделать один оборот и воткнуться вертикально в землю. Это эмнате. Другие бросают так, чтобы мотыга перевернулась в воздухе шесть-семь раз и вонзилась в землю. Это марруча. Затем парни мечут мотыгу в ствол белого кедра, тень которого закрывает дорогу. Кедр в десяти шагах. Мотыга успевает сделать несколько оборотов и втыкается с сухим треском в середину дерева. Остальные бросают мотыгу таким образом, чтобы она вонзилась на той же линии или как можно ближе к ней. Под смех парней мотыги взвиваются в воздух, вонзаются в ствол дерева и несколько секунд дрожат.

Мотыга — непременная принадлежность каждого крестьянина, живущего на побережье, прилегающем к горному хребту Найар. Это орудие заменяет лом, кирку, лопату, мачете, нож, а в некоторых исключительных случаях ногти и зубы. Мотыга — и меч и щит в зарослях тростника.

Когда мы перешли ручей Педрас-Бланкас, нас покинул толстый Салинас, пытавшийся разыскать одного из жалобщиков, сбежавшего накануне. Он уселся на огромный, вполне подходивший ему камень и, фыркая, бормотал проклятия по адресу дороги, зарослей колючего чапарраля [27] Заросли вечнозеленых низкорослых деревьев и кустарников на юго-западе Северной Америки, сходных со средиземноморским маквисом. — Прим. ред. — пристанища муравьев.

Наконец мы попали в Уахикори. В хижинах тоскливо и жалобно пищали покинутые в колыбелях младенцы: их родители лихорадочно перерывали землю в поисках золота.

Эту обетованную страну открыл Хесус Баньуэлос Кантера. Получив разрешение у властей, он сжег индейские деревни и ограбил их рудники. Местные жители были изгнаны или уничтожены. Таким образом Кантера и сделался властителем этих мест. Он втридорога продавал золотоносную руду и быстро разбогател. Кантера прикуривал от сотенных билетов, в его владениях рекой лилось вино и гремела музыка. Но умер он в нищете, став, в свою очередь, жертвой такого же бессовестного грабежа.

В каждом дворике стоит тауна — маленькая дробилка для породы. Женщины, старики, дети вращают жернов: камень, ртуть, вода, золотоносный песок… Золото! Хижины, жалкие хижины. В поселке нет школы, рынка, водопровода, но есть церковь, построенная в начале XVIII века. Золото, лачуги, церковь! Разбогатевшие святые и ограбленный народ.

В церкви над главным алтарем в глубине ниши, окруженной восьмью золотыми колоннами и золотыми подсвечниками, в которых теплятся свечи, святая Дева Канделария. Эта маленькая куколка из потрескавшегося гипса, около сорока сантиметров высоты, стоит на постаменте из чистого золота. Ее венчает золотой нимб и золотое сияние; ее мантия расшита золотыми звездами по голубому фону. А у ее ног — стоящие на коленях индейцы, бывшие хозяева страны.

В 1907 году брат приходского священника сбросил святую Деву на пол и украл все сокровища. На следующий день священник, плача, уговаривал индейцев простить его брата и принести побольше золота. Золота, золото и нищета!

— Пойдем, — сказал Рамон, — а то на нас начнут косо посматривать.