В Глухов - На суше и на море

— Ну ведь не вся земля принадлежит ему… — вздыхает Хервасио.

— Хорошо, — говорит Торибио, обращаясь к Аусенсио, — а что бы ты сделал, если бы тебя захватил на дороге Комета…

Вопрос ударил седобородого, словно камень в спину, и он, опустив голову, бормочет:

— Лучше я спрячусь…

— Ты спрячешься?.. А куда? — допрашивает Торибио. — Вот и плохо, что некуда. Лягушка спряталась однажды, да мул ее раздавил.

— Я не лягушка! — восклицает татоуан.

— Ну так хотел спрятаться мул, да его сожрал ягуар.

— Я не мул, — протестует старик.

— Лучше всего быть ягуаром, — подзуживает батрак с бычьими глазами.

— Нет! — вскакивает Рамон, — и ягуара бьет из ружья белый.

— Лучше всего стать белым, — поддакивает Хервасио.

— Да-да, вот-вот… — поддерживают многие взволнованно.

Но у слов есть жало, и оно больно ранит.

— А как же мы можем стать белыми?

— Хи-хи-хи, — смеется седобородый. Затем поясняет: — лучше всего иметь винтовку и патроны.

— Вот, вот! — кричат все задорно и решительно, словно они сделали удивительное открытие. — Вот! — И кажется, по горам раскатывается эхо выстрелов. — Вот! Во-от, во-от! Иметь винтовку с патронами!

— Да знаешь ли ты, что значит иметь винтовку? Человек и винтовка составляют одно замечательное целое!

— Итак, все ясно: нужно отнять винтовку у белого, — говорит Торибио.

Индейцам кажется, что они уже вооружены, их взгляды не выражают покорности. Они мечтают об оружии и добудут его любой ценой: в обмен на коров, на овец, на кукурузу, в обмен на все, что угодно. Они готовы вступить в контакт с синими или с верховным правительством, только ради того, только ради того, только ради того, чтобы иметь оружие, пусть старое, пусть заржавленное, но оружие!

— Вот! Вот!.. Добудем у них ружья…

Стоит посмотреть, как чистят они свое оружие, старые шомпольные и фитильные ружья, и — присмотритесь-ка внимательно — один карабин 30-го калибра. Какими ласковыми, нежными становятся их грубые, одеревеневшие, потрескавшиеся руки, когда они ласкают оружие, как нервно дрожат их пальцы, когда они смазывают колесной мазью механизм и чистят ствол.

И вздыхают, вздыхают, словно вздохами можно разоружить белых. Винтовка! Она имеет одно замечательное свойство — воскрешает надежду. Свободу можно добыть только через прорезь прицела.

— Вот! Вот! — Их голоса, как залпы, разрывают воздух и будят сельву.

Наша дружба молчалива. Как всегда, Рамон, Хервасио и я встречаемся ранним утром и вместо приветствия улыбаемся. Улыбка индейца, как роды, — тяжелая и вымученная. Узкий рот и сомкнутые губы напоминают зарубцевавшийся бледно-фиолетовый шрам. Может быть, поэтому он улыбался мало и как-то особенно мудро. Но страдальческое выражение возмещается блеском глаз, говорящих на особом языке. Он улыбался глазами и порой только так отвечал на наши неразумные вопросы. Взглядом он предостерегал нас от чрезмерного любопытства, и очень часто в них отражались глубины его души. Обычно наши встречи протекали в тишине и братском единении. Слова звучали лишь тогда, когда наше сознание, сознание белых, было не в состоянии без них обойтись.

Мы бывали у водопада. Смотрели, как разбиваются о каменное ложе сверкающие струи кристально чистой воды, слушали шепот ручья, впадающего в реку, уходили далеко в горы, чтобы оттуда, с высоты, осмотреть гребни гор, волнообразную панораму горных хребтов, лысых вершин, ущелий, заросших сосной и пихтой. Мы словно председательствовали на собрании горных вершин, заполнивших весь горизонт, горевших как факелы, зажженные закатом в полумраке незабываемых сумерек. Вон та — огромный одинокий камень, нацелившийся в бесконечность, кажется, подняла руку, требуя слова. Ее соседка, как будто что-то отрицая, трясет колеблющейся гривой сосен. Остальные молчаливы и серьезны, замкнувшиеся в своем равнодушии, они совершенно безразличны на этом собрании древних мощных гигантов.

Здесь, у подножия скалы, венчающей самую высокую вершину гор Найара, среди аромата майорана, лаванды и ладанника [45] Ладанник испанский — растение, выделяющее душистую благовонную смолу. — Прим. ред. мы лежали ранним утром, омытым ливнем из бежавших туч, и наблюдали за восходящим светилом, когда нас разыскал Антонио. Не глядя в глаза, словно стыдясь, поздоровался с нами, опустился рядом с Хервасио и начал что-то горестно шептать ему на ухо.

В любовной игре он потерпел поражение. Жена обманула его. Он рассказывал об этом у глубокого ущелья шепотом, с невыразимой грустью, в час, когда всходило солнце. Мы удалились, чтобы не стеснять его своим присутствием, и никогда не узнали, о чем говорили индейцы во время этой продолжительной беседы.

Антонио ушел, скорее сбежал, даже не попрощавшись с нами. Когда мы подошли к Хервасио, взгляд его был непроницаемым.

Затем все вместе мы пришли в Дом обычаев, и Хервасио занял место на возвышении, приняв облагораживающую его величественную позу. Он положил руки на стол и застыл в священном оцепенении, похожий на изваяние из тусклой меди. Всякий, кто увидел бы его здесь, в глубине большой круглой хижины, подумал бы, что это какое-то божество, призванное вершить правосудие.

Через некоторое время вошла прекрасно сложенная женщина из племени уичоль. Молодая, высокая, стройная, смуглая, она обладала редкой непринужденностью и своеобразной манерой вскидывать взгляд. У нее были длинные черные, как вороново крыло, волосы, ниспадающие на белую блузку. Лоб она повязала шерстяной ленточкой с вышитыми на ней голубями. Это была Энагуа де Флорес — жена Антонио. Она вошла необычайно мягко и поздоровалась на языке кора. Хервасио ответил ей с той же мягкой приветливостью. Можно было подумать, что они встретились на празднике и начнут сейчас любезно разговаривать. Но потом лицо вождя помрачнело, словно тропическое небо, безоблачную синеву которого внезапно затмевают черные тучи. Он начал допрос. Индианка выслушала вопросы внимательно, без всякого страха. Мелодичным голосом, не запинаясь, поведала правду: она любит другого мужчину, и с достоинством рассказала о своих невзгодах:

— Я люблю другого, он — моего склада, ибо он умеет мечтать. Антонио это знает. Я рассказывала о нем. Но Антонио предпочитает, чтобы я обманывала его, а я не хотела обманывать. Меня захватила любовь, всю меня, и вот я как игрушка, как дождевая капля на ветру. Что я могу поделать? Я хочу сопротивляться, но она меня побеждает, хочу работать, но она мне мешает, хочу бежать — она меня держит, даже во сне я твержу его имя: любовь, любовь, любовь. Может, и правда, люди говорят, что у меня внутри дьявол. А может, и правда то, что кажется мне — в меня вселилось божество…