В Глухов - На суше и на море

— От варленья никогда не откажусь.

— Далеко дочка от мамы, чтобы мама могла угостить! — сказали мы. — Ну, с Новым годом! — выпили по сто граммов спирта за тех, кто далеко от нас, и запили «боржоми».

— И чтобы им ничего не угрожало, никакие ракеты, — проговорил Тихой. — И чтобы всем поскорей вернуться к семьям…

— Эх, сидеть бы сейчас в некачающейся комнате, ждать гостей!.. — мечтательно сказал один из морозильщиков.

Я съел две столовые ложки сахарного песка (никогда раньше мои мышцы так явственно не просили сахара). Глянул в иллюминатор.

Смещаясь то вверх, то вниз, колыхались лиловые и белые волны, они отражали белое и ясное до озноба ночное небо. Вдали, похожий на темное облако, бело дымился от снежного бурана на его склонах один из обледенелых необитаемых островов Баллени. Раньше я даже не знал, что есть такая группа островов и что она помечена на любой карте южного полушария. Этот остров чужд нам своей безжизненностью. Для нас он, пожалуй, не столько сама земля, сколько воспоминание о ней…

В нашей столовой тепло, уютно, стоит зеленая фанерная елочка, выпиленная и покрашенная плотником, увешанная игрушками (девчата сделали), — если прищуриться, похожа на настоящую. Но, глядя на эту елку, о чем только не задумаешься — правда, всего на минутку. Ведь внизу, в трюме, тебя ждут товарищи, а за переборками столовой слышен надсадный стон базовского электрокрана!

Выпив, старик Белянкин вдруг загрустил и стал припоминать обиды — как над ним подсмеиваются молодые матросы.

— Я доволен, что еще могу залезть даже на мачту, но мне давно пора этого не делать, а какие-то сопляки плохо со мной обращаются!

Мы стали его успокаивать и за оставшиеся в нашем распоряжении пять минут кое-как развеселили.

— Уйдешь на пенсию, — сказал Тихой, — кто будет моим критиком?

— Ты без меня свое дело знаешь, — одобряя и все так же завидуя, возразил старик. — Только нос не задирай, может, пригожусь! — Лицо старика стало одновременно печальным и лукавым, и все рассмеялись. Татьяночка схватила Белянкина за руку и потянула фотографироваться.

Сережка Здор все успел — и выпить, и закусить, сбегать в каюту и вернуться оттуда с фотоаппаратом.

— Моментальное фото! — возвестил Сережка и запечатлел «для истории» официантку Татьяночку под руку с улыбающимся стариком лебедчиком на фоне фанерной елки.

Пока не прошла белая ночь, мы посматривали на циферблаты часов через каждые полчаса — и каждые полчаса казались часом. Но к утру, окрасившему в оранжевое облака, каждые десять минут стали тянуться как полчаса. Настолько мы потеряли реальное представление о времени.

Все чаще наше судно вздрагивало от смягченных кранцами ударов о борт китобазы (кранцы здесь — туши убитых китов).

Лоза уже ворчал, бубнил, ругался не переставая. Парня выводило из себя, что его торопят и клюют за нарочитую медлительность и отлынивание. Он пробовал уйти на палубу, пристроиться под команду боцмана, но его оттуда турнули. Даже Здор, под конец снова повеселевший, стал высмеивать Лозу:

— Он досачкуется! Жалуется на один радикулит, а заработает десять радикулитов! Аж посинел от холода, а не работает. Эй, Лоза, давай шевелись! Для чего, думаешь, мы работаем? Чтоб согреться!

— То смеялись, пели, а то ругаться из-за тебя стали. Кончай! — кричали Лозе.

К концу смены я уже с трудом доносил до места подряд три мешка вместо должных четырех-пяти и невольно старался уложить поближе или дотащить волоком. Хочешь одной ногой стать на мешок-ступеньку, но с трудом удерживаешь равновесие на другой ноге. У бывалых ребят и то ноша чуть не вываливается из рук — это они отвыкли: еще раза два так поработать, и все втянутся, а через две недели смогут сделать в два раза больше!

Моряки стали работать хмуро, все молчком; только у Тихого в тумане весело посвечивают золотые зубы да глаза под рыжими бровями.

— А ты здорово держишься, — подбадривает он меня. — Тебе в новинку, а ты — ничего!

После его слов оказывается, что у меня еще есть в запасе смешинки.

В шесть утра нас сменили. Мы приняли более ста нагруженных сеток — около трехсот тонн мяса. Мы выдержали темп, заданный моряками китобазы. Багрин остался нами доволен.

Выйдя на палубу, я с радостным удивлением почувствовал, что еще никогда не был так жадно внимателен к «скучным» цифрам труда и не ощущал их так наглядно своими набухающими и начинающими побаливать мускулами, как в это новогоднее утро.

Лева Синицын, которого я встретил идущим на вахту, сказал:

— С крещением!.. Кстати, по данным бюро прогнозов нашего судна (он имел в виду барометр), сегодня ожидается шторм!

Я еще спал, когда разгулявшаяся непогода прервала грузовые операции и «Одесса», чтобы не зря болтаться в открытом океане, двинулась помогать китобойцам — разведывать китов.

И вот за бортом — ветер в девять баллов, словно сорвавшийся с тормозов. Мы быстро привыкаем к его грохоту и перестаем его замечать.

Океан в шторм, как утверждает Синицын, еще подростком работавший бетонщиком, — это стройплощадка царя Нептуна.

А ведь похоже! Все бессистемно разрыто, все в траншеях, буграх и ямах, все возникает на миг, рушится и вновь возводится бестолковым строителем. Не тот строительный материал! Пена шипит, как струи песка из пескоструйных аппаратов. Поле океана кажется накренившимся от горизонта к нам — будто вся водная махина заваливается, грозя перевернуться в тартарары!

Но в такую погоду мы быстро оказываемся как бы на оживленной морской трассе — стоит только нашему радисту сообщить, что киты обнаружены. Тогда издалека на нас надвигаются торчащие из водяных бугров мачты, и приземистые китобойные суда выходят на китовую трассу.

У китобойцев мученический вид. В шторм они кажутся медлительными и усталыми. Они натужно вздымают свои полубаки с наклоненными пушками, будто стараются разглядеть китов через пушки, как через подзорные трубы. Они от носа до трубы закрываются облаками брызг, но все же время от времени видишь за пушкой маленький силуэт гарпунера, а после удачного выстрела по переходному мостику на полубак бегут палубные матросы.

Что они делают — не видно. Однако не работать в шторм и смотреть, как другие, по крепкому выражению Синицына, «уродуются», — тоска. Это еще хуже, чем безделье на переходе!

Леве позавидуешь. Лева Синицын возвращается после вахт продрогший, но довольный, звенит эспандером, чтобы покрепче себя утомить перед сном и чтобы не снились женщины, заваливается на койку, задергивает занавеску и, засыпая, бормочет в ответ на наши вопросы: «Один кашалот… Два сегодня… Три кита!..»