Януш Цыран - Голос Лема

После короткого вступления, полного исторических и научных неточностей, быстро начинается каскад глуповатых сенсаций: здесь есть всемирные беспорядки, монахи-десантники, темницы Ватикана, несколько краж плащаницы и ее подделки, погони, стрельба, прекрасная агентка, одержимый маньяк, экзорцист-гомосексуалист, тайная организация, которая не хочет допустить второго пришествия техническим путем, сатанинские атеисты, садисты-иезуиты и масса других дешевых приемов. Слишком много категорических сенсаций, слишком мало углубленной рефлексии и анализа, отсутствует разработанная идея изящного композиционного завершения в целом.

Как и множеству других произведений фантастического рода, „Плащанице“ присущ синдром экспозиции. Набросав проблематику романа и предоставив читателю массу развлечений, автор заканчивает историю открытым финалом в том месте, где она должна начинаться. То есть выдается чистая экспозиция, а пищи для интеллекта нет. Оба варианта окончания, представленные в тексте, оставляют чувство сильной неудовлетворенности. Первое размывается в портретном образе: „Двери открылись, за ними стоял высокий мужчина с длинными волосами, темнолицый, в простой одежде. Опущенные веки поднялись, открывая проницательный голубой взгляд лазерной силы, Иисус поднял руки широким жестом…“ Второе же — „33 года спустя Иисус вышел из инкубатора. Это было начало“ — просто уклонение от ответа.

Открытый финал может быть ценным, но лишь когда заранее намечены разные возможности, а потом читателю предоставляется право самому завершить историю и осуществить толкование прочитанного. Однако здесь столь умело оставленных следов не наблюдается. А ведь контуры этой истории дают возможность реализовать многочисленные, и более-менее очевидные варианты ее развития. Например: если для клонирования был взят не тот белок и на свет появился совсем другой клон? Если клонировали много людей? Следовало бы среди них проводить конкурс? Удалять лишних? Если кто-то произвел генетическую модификацию ДНК с плащаницы, что из этого получится? А что с женщинами? Или они, как всегда, подвергнутся дисквалификации? Каким будет ментальное состояние Иисуса, сверхъестественное? Все ли помнит и знает клон? Начнет ли он проявлять божественные способности и когда? Как может выглядеть его обучение в наше время? А если Иисус будет обычным человеком, захочет жить в спокойствии, по-своему, избегая огласки и массового любопытства? Будет ли он верующим? Может ли он оказаться негодяем? Наконец, как быть с его многократным клонированием? Начнется массовое производство Иисусов? „Иисус для каждого! Твой личный Спаситель всего за 99.99“? Как быть со злоупотреблениями, связанными с владением копией Иисуса?

Варианты можно перечислять до бесконечности, но, беря в целом, я бы классифицировал фабульные развития как религиозные, мистические, умеренно мистические, неоднозначно-мистические, мистико-апокалиптические и эсхатологические (Антихрист), катастрофические (Бог с недостатками или безумный разрушитель мира), натурально-просветительские и редукционистские (антирелигиозные), социологические (рассказывающие о поступках человеческих групп и средств массовой информации в случае существования этого явления), психологические (сомнения священников, ученых и самого Христа в своей тождественности). Я не буду доводить до крайности эти варианты, так как по приведенным примерам видно, в каких направлениях можно комбинаторно дополнять и усложнять сюжет.

Лишь после того, как будет сделан выбор самых интересных вариантов и из них построена предварительная матрица, следовало бы обозначить в этом пространстве модель течения фабулы, решая, какие из ее существенных пунктов должны быть четкими и конкретными, а какие — умышленно в смысловом плане размыты с целью активации креационных и интерпретационных способностей читателя. Так что предлагаю тебе, дорогой Есида, основательно переработать „Плащаницу“, решительно убирая дешевые сенсации и заменяя их фабульной интеллектуальной игрой».

Такую рецензию СЕКУНДУС выдает автору, который поначалу обижается, а затем, возобновляя разговор, утверждает, что отрицательное отношение критика к роману вытекает из дискриминационного отношения к фантастике. СЕКУНДУС отбрасывает обвинения, определяя такое размышление как архаичное.

«К тому, что ты называешь фантастикой, я не только не испытываю неприязни, но вовсе наоборот — я очень люблю истории подобного рода. В давних работах человеческих критиков часто предполагается, что романы такого типа предназначены для молодежи или инфантильных взрослых и ничего не могут предложить им, кроме простого развлечения. Но я не могу согласиться с таким упрощением. Зная все тексты, которые сохранила человеческая культура, я действительно наблюдаю во многих произведениях этого размытого собрания, которое ты определяешь, как фантастическую литературу, массу ужасных недостатков: ее несносную развлекательность, подверженность моде, часто проявляющуюся невыразительную подражательность. Многие фантасты терзают идеи, которые заслуживают лишь краткого упоминания, превращая их в рассказы, те в свою очередь растягивая до романов невозможных размеров, а из романов в коммерческих целях творят циклы, одурманивая читателя весьма интересными описаниями того, как долго герой колебался, воспользоваться чарами или нет, или того, как ел бутерброд с маслом или же как надевал штаны на другой планете. В самом деле, по-настоящему любопытные произведения составляют меньшинство. Но ведь очевидно, что так и должно быть. Разве среди других произведений, которые ваши устаревшие методологии размещают за пределами фантастики, меньше текстов, угощающих развитые умы муками избыточности?

Как часто человеческие авторы, сторонящиеся фантастики, попадают в ловушки пустых стилизаций или без повода и цели строят гигантские зиккураты из символов и отсылок, запутанных для того, чтобы вызвать гильгамешевское впечатление сомнительной глубины и сформировать малоинтересные в своей неопределенности аллюзии и метафоры, а в сущности снова пишут о вещах, для моего, смотрящего на человеческую культуру сбоку, разума невыносимо неинтересных? От этой стратегии ведут свой род огромные залежи литературы, которая может иметь ценность в связи со стилем, часто весьма удачным, но служащим лишь для показа разных измерений банальности вашего человеческого существования. Что из того, что язык прекрасный, коли он снова повествует о том, чего он хочет, а она — нет или наоборот, или что потомство не от него, или что сын или дочь в ссоре с родителями, или что кто-то грустный или задумчивый, или возмущен тем, что его племя притесняют, или думает о прошедших временах, или боится смерти?