Роберт Силверберг - Тернии

— Но я действительно хочу знать.

— Ничего интересного тут нет. Меня много раз показывали в новостях, все время осаждали журналисты. И никак не хотели оставить в покое. Понимаете, мне же было нечего сказать им, я ничегошеньки не знала — донор и все. Но когда всплыло мое имя… это был просто конец света. Репортеры, репортеры, все время вокруг толпа, но на самом деле жуткое одиночество, понимаете? А мне было нужно так немного — пара собственных детей вместо сотни инкубаторных. Так что я попыталась покончить с собой.

— Засунув голову в люк мусоросжигателя.

— Нет, это был уже второй раз. А первый раз я прыгнула под грузовик.

— Когда это было? — спросил Беррис.

— Прошлым летом. Меня привезли сюда же и быстренько залечили. Потом выписали домой. Я жила одна в маленькой комнате. Всего боялась. В конце концов, я от страха стала сама не своя и даже не заметила, как спустилась в подвал, открыла мусоросжигатель и… Короче, опять ничего не получилось. Я снова жива.

— Лона, и ты все так же сильно хочешь умереть?

— Не знаю. — Худые пальцы цепко стиснули воздух. — Если бы у меня было на что опереться, какое-нибудь дело… Ладно, все это не важно. Я просто хотела, чтоб вы знали, почему я здесь. А вы…

— Почему это не важно? С чего вы взяли?

На впалых щеках вспыхнул румянец.

— О, не знаю! Давайте лучше поговорим о космосе, полковник Беррис.

— Не полковник. Просто Миннер.

— Там…

— Там живут Твари, которые хватают всех, кто им под руку попадется, и выворачивают наизнанку. Вот это, Лона, и есть космос.

— Кошмар!

— И мне так же кажется. Только не надо меня убеждать по новой.

— Не понимаю.

— Мне очень жалко собственную драгоценную персону, — произнес Беррис. — Стоит обронить одно ключевое слово, как я заведусь с пол-оборота и порасскажу вам такого, что вы не сможете заснуть. Буду в голос выть, что у них не было никакого права так со мной поступать. Буду бить себя пяткой в грудь и с пеной у рта кричать, что Вселенная слепа, как богиня правосудия и справедливости, а в остальном ей полная противоположность. Не говоря уже о том, что глупо…

— Но у вас есть полное право злиться! Вы ничего им не сделали, а они вас взяли и…

— Да.

— Совершенно непорядочно!

— Я и сам знаю. Как раз об этом я очень долго говорил — в основном, сам с собой, но иногда находились слушатели. Ни о чем другом я не могу ни говорить, ни думать. Таким образом, я претерпел вторую трансформацию. Сначала из человека в монстра; потом из монстра — в ходячее воплощение вселенской несправедливости.

Она озадаченно наморщила лоб. Наверное, я слишком сложно говорю, подумал он.

— Вот что я имею в виду, — произнес он. — Я позволил той жуткой вещи, что случилась со мной, СТАТЬ мной. Теперь я — вещь, предмет обихода, тезис из науки о морали. У других людей есть амбиции, желания, свершения, достижения… У меня же есть только мое увечье, и оно пожирает меня. Уже пожрало. Так что я пытаюсь убежать от себя.

— То есть, вы… не хотели бы говорить об этом? — нерешительно спросила Лона.

— Примерно так.

Она медленно кивнула. Тонкие губы дрогнули — она улыбнулась.

— Знаете что, полков… Миннер. Со мной… почти все то же самое. Ну, в смысле, я тоже как бы жертва, и мне себя очень жаль. Со мной тоже поступили очень плохо, и весь год я только и делаю, что вспоминаю об этом и страшно сержусь. Или мне становится очень тошно. А на самом деле надо было просто обо всем забыть и заняться чем-то другим.

— Да.

— Но я не могу. Вместо этого я пытаюсь покончить с собой, потому что думаю, что не могу больше этого вынести. — Она уставилась в пол. — Простите, пожалуйста… я хотела спросить… вы… не пытались… (Пауза.)

— Покончить с собой? Нет! Я только сидел и предавался мрачным раздумьям. Это называется медленным самоубийством.

— Нам надо… заключить сделку, — произнесла она. — Давайте вместо того, чтобы сидеть поодиночке и жалеть каждый себя, сделаем так: вы будете жалеть меня, а я — вас. И я объясню вам, как жестоко мир обошелся с вами, а вы — мне. Нет, наоборот! Я… путаюсь в словах, но вы поняли, что я хотела сказать?

— Общество взаимного сочувствия. Жертвы Вселенной, объединяйтесь! — Он рассмеялся. — Да. Я понял. Прекрасная идея! Лона, это как раз то, что мне… что нам надо. Как раз то, что надо тебе.

— И тебе.

Она была очень довольна собой. Удивительно, подумал Беррис, как улыбка изменила ее. Она словно повзрослела на год-другой, в осанке появилась уверенность. Даже женственность. На мгновение трогательная худышка куда-то исчезла. Но блеск померк, и перед Беррисом снова стояла маленькая девочка.

— Вы любите играть в карты?

— Да.

— Умеете в «Десять планет»?

— Нет. Но если ты меня научишь…

— Сейчас я сбегаю за картами.

Вприпрыжку она выбежала из комнаты — полы халата развевались вокруг ее худеньких лодыжек. Мгновением позже она вернулась с колодой ярких глянцевых карт и присела рядом с Беррисом на краешек кровати. На долю секунды верхняя магнитная застежка у нее на халатике разошлась, и в широко распахнувшемся вороте Беррис увидел маленькую белую грудь. Лона тут же автоматически хлопнула по застежке ладонью, восстановив статус-кво. Еще не женщина, подумал Беррис, но уж не ребенок. И тут же опомнился: эта худышка — мать ста детей?

— Вы ни разу не играли в «Десять планет»? — поинтересовалась она.

— Ни разу.

— Все очень просто. Сначала я раздаю по десять карт…

Они вместе стояли у главного энергозала клиники и смотрели через прозрачную стенку. Внутри что-то огромное и волокнистое, подрагивая и извиваясь, отбирало энергию у ближайшего пилона и передавало дальше, по цепочке, в преобразователь-накопитель. Беррис пытался объяснить Лоне, что такое передача энергии без проводов. Лона честно пыталась вникнуть, но ее едва хватало на то, чтобы изображать вежливый интерес. Очень тяжело было сосредоточиться на чем-то столь далеком от всего ее опыта. Особенно когда рядом он.

— Совсем не то, что в старину, — говорил он. — Кстати, я еще помню времена, когда весь мир был расчерчен линиями высоковольтных передач — на миллион, кажется, вольт, и собирались переходить на полтора миллиона…

— Ты столько всего знаешь! Когда это ты успел выучить про электричество, если был астронавтом?

— Я ужасно стар, — сказал он.

— Да ну! Тебе еще нет и восьмидесяти.

Она пыталась пошутить, но у Берриса в последнее время с чувством юмора было напряженно. Лицо его странно дернулось, края губ (если это по-прежнему можно было называть губами) отъехали до середины щек.

— Мне сорок лет, — мрачно произнес он. — Похоже, для тебя это уже почти восемьдесят.