Дмитрий Грунюшкин - За порогом боли

… Быня сидел, уткнувшись в руль лбом, и плакал. Плакал горько, не стесняясь. Все рухнуло в одночасье. Белое оказалось черным, благородное – подлым. Он плакал от боли, но не от той, что огненной струей разливалась по опухшему колену и гудела в изуродованною лице. Все было гораздо хуже Вся жизнь оказалась предательством, все было ложью.

Но он сразу, нутром, понял, что этот приезжий не врал, что Алик был не тем, каким его знал Быня. Он это чувствовал и раньше, но не находил в себе сил это понять, а теперь от этого деваться было некуда. Да, Алик – бандит, преступник, возможно, убийца. Все это было прекрасно видно и раньше. Эти двое, москвичи, что появились здесь полгода назад и с тех пор постоянно были с Аликом – настоящие головорезы. А частые гости – по большей части кавказцы – которые привозили деньги, но со склада фирмы ничего, кроме пары упаковок пива, не забирали? Быня, на которого была оформлена фирма, чем он гордился до беспамятства, был всего лишь прикрытием. И последний штрих – их фирма никому не платила «страховку» и на них никогда никто не наезжал. Зато на их счет то и дело откуда-то капали подкрепленные липовыми накладными деньги.

Как жить дальше? Пусто впереди, пусто. Не потянет Быня груз самостоятельной жизни без вожака. Хотя, не так все и плохо, может быть. ЭТОТ написал, что Алик с двумя дружками больше не вернется. Значит все, что у них было, остается на Быне. И даже если работать из рук вон плохо, хватит надолго. Склады, забитые товаром, магазины, деньги на счету и двадцать тысяч «баксов» в сейфе – на самом деле, не так все и плохо!

Быня почти успокоился и даже закурил сигареты Алика, лежавшие в «бардачке», кровеня расшибленными губами фильтр «Мальборо». Да, так все и должно было случиться. Сколь веревочке не виться…Хорошо, что все было записано именно на Быню. Понятное дело, искать этого журналиста, как он хотел, Быня не станет. Работать надо. С черновой работой девчонки справятся. На управление надо подыскать кого-нибудь потолковее. Найдутся и такие. Головастых сейчас много, а вот денег на свое дело ни у кого нет. Пусть пользуются моими, и работают на меня. С бандитами, которые, наверняка, появятся, как только до них дойдет слух об исчезновении Алика, он договорится. Пусть даже придется платить – все через это проходят.

Быня принял решение. Выбросил сигарету в окно, завел мотор, охнув от боли в колене, когда нажимал газ, ласково погладил руль теперь уже по-настоящему своего «Чероки», и выехал на шоссе, свернув к селу.

«Черт возьми, и правда, не так уж все и плохо!»

Макс сидел на диване и угрюмо наблюдал, как Ленка ходит по комнате и собирает свои вещи. Ничего не хотелось говорить и, тем более, делать. Хотелось только, чтобы это все кончилось, и она скорее ушла.

…Почти всю дорогу назад они молчали. Сразу по приезду Кирилл куда-то исчез. Макс с Ленкой в натянутом звенящем молчании поужинали и легли спать. Она на диване, он на кухне на раскладушке. И перед тем, как провалиться в тяжелый и тягучий сон без сновидений, но при этом ужасно долгий, он слышал, как Ленка тихо плачет.

Сегодня ее глаза были красными и припухшими, и было похоже, что эту ночь она провела без сна. Она сразу же, без подготовки, сказала, что они должны расстаться и, боясь, что Макс начнет возражать, стала говорить, говорить…Она торопилась, путалась, голос становился все громче и громче и, наконец, она сорвалась и расплакалась. Расплакалась не тем тихим, горьким, безысходным плачем, который Макс слышал ночью, а громким, очищающим и облегчающим душу бабьим ревом. Этот поток слез вымывал из сердца страх и обиду, и после этого напора эмоций она помягчела и, даже, готова была пожалеть о своих словах. Стоило ему подойти и молча обнять ее, прижав ее голову к своей груди и погладить, как кошку, по затылку, легонько почесывая за ухом, как он всегда делал, когда они ссорились… Не надо было ничего говорить, только обнять! И она бы простила ему все – и горечь загубленной любви, и шок от его перемены, и тот страх, который сковал ее, когда он стремительно и неотвратимо шел на Быню, и ужас, когда он жестоко, по-зверски, расправился с этим добродушным увальнем, и то отчаяние и беспомощность, которые ее охватили, когда он с остановившимся взглядом возвращался в лес, чтобы…Об этом даже страшно было думать.

И обида. Обида, жегшая душу из-за того, что он, вернувшись, даже не попытался ничего объяснить, а просто бездушно сел за руль и молча погнал машину, двигая рулем, словно автомат.

Она простила бы ему даже то, что он перестал быть тем, кого она любила…Да, наверное, именно любила, иначе не было бы так больно…То, что из него вдруг, как корд из изношенной шины, выперло то, чего она в нем не видела – холодность, резкость, жестокость. То, что она перестала его понимать. Она бы простила все, но…

Он не подошел, не обнял. Он каменно сидел на диване, отрешенно глядя в стену и сцепив пальцы. И она, всхлипнув последний раз, вытерла глаза и начала собирать вещи. Он не подавал никаких признаков жизни, даже не шевелился и, казалось, не дышал. Он не помог ей снять с антресолей тяжелый чемодан. Глаза были мертвы и тусклы. Ленка растеряла и злость, и обиду, ощущая уже чувство вины, но назад было уже поздно.

Собрав вещи, она позвонила Кириллу по телефону, который он ей дал вчера вечером, и сказала, чтобы он приехал, потому что она решилась на то, о чем вчера говорила. Потом приготовила обед. Позвала Макса, но он никак не отреагировал. Она закрыла глаза и сжала зубы, чтобы снова не расплакаться, теперь уже от отвращения к себе, и от чувства, что сейчас она делает страшную ошибку, которую никогда себе не простит.

Вошел Кирилл, помог ей отнести вещи в машину. Она подошла к Максу и хотела его поцеловать, но что-то ей подсказало, что это было бы уже слишком. Она тихо шепнула: «Прости…», и добавила совсем уже банально, – «И прощай.» Кирилл, тоже чувствовавший себя не в своей тарелке, сказал, что будет к вечеру, и они ушли. Они ушли, и в наступившей тишине их гулкие шаги на лестнице резанули по сердцу Макса сильнее, чем все слова, которые он слышал, как через ватные тампоны.

Он так же безучастно, не вполне осознавая, что происходит, просидел минут десять, пока барьер в его сознании, который появился, чтобы защитить его психику от этого урагана, не начал подтаивать, и в глубине его мозга не зашевелился маленький червячок тоски, одиночества и обиды, который позже превратится в настоящий смерч, высасывающий все соки.

В этот момент и раздался телефонный звонок. Макс медленно протянул руку и снял трубку. Он поднес ее к уху молча, не говоря ни «Алло», ни «Слушаю». Он не в состоянии был произнести ни слова, словно боясь, что его голос разобьет то хрупкое стекло, которое пока не давало ему сорваться. Через несколько секунд трубка ожила: