Виктор Тарасов - Охота на кентавра (сборник)

— Ну, ладно, второй элемент есть. А как насчет росы?

— С росой еще проще. Я узнал, что роса — это капельки воды, выступающие на цветах.

— Он писал «сверкает», «разноцветная».

— Сделаем так, что засверкает! У меня все. А что у тебя?

— Начнем с животного. Посмотри на этот рисунок. Это здание называется «теремок», а вот это животное — лягушка.

— В дневнике сказано «лягушонок»! — стал придираться Бимов.

— Разница здесь, по-моему, в том, что лягушка — женского пола, а лягушонок — мужского. Как это выражается внешне, не имею представления, а «бык» и подавно не разберется!

— Ну, ладно, сойдет, — согласился Бимов. Во всяком случае, мы ясно представляем себе облик и размер животного по отношению к зданию. Ну и гадость! И как такое может нравиться? Что у тебя дальше?

— Стихи, тут дело хуже. Мне удалось выяснить, что стихи — особый вид изложения, когда информация подавалась в особо сгруппированном виде. Удалось найти образцы.

— В чем же дело?

— Загвоздка в том, что дед сам сочинял стихи, помнишь? Хочет того же и «бык». А писание стихов, судя по всему, процесс сложный и индивидуальный, через запись его не передать.

— Что предлагаешь? — нахмурился Бимов.

— Исследуя стихи, я установил, что особую роль в них играли ритм и цикличность подачи информации. Их мы и зададим «быку», остальное — его дело. Считаю, что этого достаточно.

— Ну, если ты так считаешь, то я — пас, согласился Бимов. — Итак, мы имеем все компоненты для моделирования.

— Так-то оно так, да только «бык» потребует оригинал — «цветущий луг», чтобы его уничтожить, «цветы», чтобы их сорвать. Я не вижу выхода! признался Реклю.

— Друг, ты меня еще не знаешь! Да, «бык» потребует оригинал — луг или голову, которая этот луг будет помнить.

— Так где же искать теперь эту голову? — удивился Реклю.

— Ты помнишь Холкина, спившегося художника, услугами которого я не раз пользовался? Парень обладает одним достоинством: ярким воображением.

— Ты хочешь использовать его как резонатор?

— Сначала мы смоделируем ситуацию, потом пропустим ее через Холкина, чтобы он хорошенечко в нее вник. А «быку» представим его как очевидца, который рвал в молодости цветы на лугу. Ты, когда будешь его зондировать, возьмешь с поверхности памяти, то есть нашу модель, доведенную Холкиным до блеска. Что скажешь?

— Скажу, что ты — гений!

— По этому поводу надо выпить! — заявил Бимов.

После того как друзья опорожнили бутылку, на Реклю, как обычно, нашла меланхолия:

— Тебе не кажется, Бимов, что мы — жулики?

— Не кажется, — честно признался тот. — Неужели ты думаешь, что на свете остался хоть один человек, который помнит, что значит рвать цветы на лугу или сочинять стихи?

— Я не об этом. Я о моральной стороне дела.

— Ах, о моральной! Эк, тебя развезло, интеллигент, — Бимов огорчился. Что касается морали, то мне кажется, что мы с тобой — великие люди, занятые благородным трудом. Мы сохраняем для потомков бесценные крупицы прошлого, почти утраченные, его запахи, его цвета и голоса. И дело не в «быке», наша запись рано или поздно всплывет, станет эталоном. По ней люди будут помнить, что значит гулять по цветущему лугу, рвать цветы, сочинять стихи…

— Да уж, узнают, — ухмыльнулся в рюмку Реклю.

— Пошел вон! — услышал Реклю и удивленно закрутил головой, не находя хозяина.

— Я, собственно, с заказом… Тут было не заперто…

— Пошел вон, — снова прозвучало с нажимом, и Реклю заметил пустые подрамники. «У него, наверное, творческий кризис», — решил он, но обратного пути не было, и он сел на одинокий стул.

— Я кому сказал? — вновь раздался зычный голос, и появился его обладатель, маленький человечек.

— Я вот шел мимо, смотрю: открыто, дай, думаю, зайду, — врал напропалую Реклю, чтобы не слышать трубного голоса хозяина. — Дело в том, что имею склонность…

— К чужим квартирам?

— К вашему таланту. В последнее время вы не выставлялись, вот я и думаю: не заболел ли наш славный живописец?

— Все! Кончился живописец. Офи-ци-ально! — проговорил Холкин, а Реклю стал медленно понимать, что тот пал жертвой нового закона «О защите творчества».

— Карантин! Так что прошу выметаться и не бередить мне душу!

— Понимаю, — Реклю стал действительно понимать, что заготовленное предложение о заказе прозвучало не к месту. — Я, собственно, пришел выразить свою солидарность… в душе.

— Что в душе?

— В душе я тоже художник, а душа болит, как и у вас…

— Ну что же, поговорим по душам. Может быть, ты и бутылку принес? Для души?

— Ага, — Реклю полез в портфель, мысленно благословляя предусмотрительность Бимова, который вручил ему насильно бутылку: «Это вам для большей художественности».

— Ну, давай, говори, я слушаю, — сказал подобревший художник.

— Мне очень нравится ваша картина!

— Так. Это какая?

— Это… Сейчас вспомню. «Экзальтация потребления»! — соврал Реклю и сам удивился своему воображению.

— Так. Не помню. Но имя красивое. Если напишу когда-нибудь, так и назову. А пока, извини, друг, я только в душе и пишу. Вот хожу, смотрю и пишу мысленно, черными красками.

— Это ничего. Я так всю жизнь пишу, успокоил художника Реклю. — Можно и так жить.

— Это тебе — ничего, а мне — что! — обиделся Холкин. — Как тебя звать? Ну и имя у тебя собачье! Так вот, Реклю, с той самой поры, как стала посещать меня мировая скорбь, художник я никудышный. Но подумал я, что делал какую-никакую работу в области духа, занимал нишу. Не в смысле брать, а в смысле давать. А сейчас из-за этого запрета на творчество я ее оставил. И забьется в эту нишу какая-нибудь тварь, еще хуже, чем я. Ты как думаешь?

— Непременно забьется!

— Так врт, Реклю, и возникло у меня вдруг чувство ответственности за свое предназначение и место. Пусть они придут ко мне и докажут, что тот, кто меня заменит, будет лучше меня, тогда я и сам уйду! А так, как они, нель-зя!

— Нель-зя! — повторил Реклю и удивленно оглянулся. — Где это я? Что нельзя? Пустая мастерская, всклокоченный художник. Все вспомнил.

— Я, собственно, вас выручить пришел, предложить работу. Мне душа ваша нужна, а не руки.

— Ты, что же, черт какой или Мефистофель?

— Нет, не черт я. У меня конкретная работа. Допустим, я имею все элементы картины, а как соединить их, не знаю. А вам это подскажет ваша интуиция.

— А как же запрет на творчество?

— Вам же запретили писать, а переживать как художнику не запретили? Вы просто прочувствуете то, что мы вам предложим. А потом снимем как сон или грезу. Разве это запрещается?

— А подвоха никакого не будет?

— Нет, все честно. И кому какое дело, что вам пригрезится?

— И закончится моя немота? Они думают, что наказали меня немотой, заткнули рот и связали руки? А душа сама скажет, верно?