Феликс Суркис - Перекресток, или Сказка о Тави

Подберезовик был крепкий, плотный, на высокой, изогнутой у земли ножке, в светлых пятнах по темно-коричневой шляпке. Толику нравилось даже его название — обабок. Зацепившись свитером за куст, так что ветки пружинисто потянулись за ним, Толик нагнулся, встал на колени и аккуратно провел ножом по грибной ножке.

— Что вы нашли, дядя Толя? — заставил его выпрямиться завистливый Лоркин голосок.

— Поганку, — усмехнулся Толик.

— А ну покажите!..

Толик протянул племяннице корзинку.

— Ничего себе поганка! Мне бы такую! А я вон хожу-хожу, только донышко закрыла, а у вас…

— Зато у тебя два белых. Хочешь, давай меняться.

— Ага, хитренький какой, дядечка Толечка! Чтоб мои белые тоже к вам перешли?

— Ну, и нечего, канючить. Иди-ка вот сюда, на черничку.

— Нетушки-нетушки! Сами там у муравейника ползайте.

— Подумаешь, испугалась!

— А вот и не испугалась вовсе. Я, если хотите знать, даже комаров не боюсь. Уже тридцать три штуки прихлопнула. Нет, тридцать пять: вот сразу два попались. Сейчас я их запишу.

Лорка достала из-под куртки блокнотик, шариковый карандаш и поставила пару черточек в чистой клетке. Потом с лицемерным вздохом опять взялась за корзинку:

— Дядя Толя, понесите, а?

— Выйдем из лесу, так и быть выручу. А пока сама таскай.

— Тогда хоть спойте что-нибудь… Ой, а вы сыроежку пропустили!

— Я их не беру. Осторожно, не зачерпни, здесь болото. Ступай по корням.

— Я застряла!

— Потому что нытик. Ну, смелее!

Толик прощупывал палкой качающуюся, залитую тяжелой черной жижей тропку. В его кедах давно уже хлюпало, но шерстяные носки не давали ногам застыть. Лорке в резиновых сапожках тем более было нипочем. Однако девочка почему-то примолкла. Волосы выбились у нее из-под капюшона, и она их не поправляла. Остренький носик брезгливо морщился: действительно, здесь пахло гнилью, листья ивняка покрывала ржавчина, кое-где торчал мохнатый от старости и мха сухостой. Липкая паутина неприятно оседала на лицо, а летучие паучки, падая сверху, копошились в волосах, впивались в шею. От них долго зудело и чесалось тело.

— Дядя Толя, а лес нас не любит?

— С чего ты взяла?

— Ну, вот в парках белки не боятся брать у меня сахар из рук, а в лесу ни одна не покажется. И еще там деревья прирученные, а здесь какие-то дикие, хмурые. Вроде задумались о чем.

— Мало ли что может показаться! Раньше люди вообще считали, что в каждом дереве человечки живут. Если дерево срубить, они умирают. Насочиняли всяких сказок из-за таких вот дремучих мест…

— Значит, про лес ерунду говорят?

— Конечно. Лес как лес. Глухие деревья да комары. Пусто…

Толик размахнулся и гулко стукнул палкой по стволу березы.

— Ну, на тропинку мы с тобой выбрались. Теперь строго по солнышку, скоро дом!

Вдогонку им зашелестели листья. Хрустнула ветка. Чуткая предзакатная сырость уже подстерегала лес.

Тьоу вздрогнула от удара по ее дереву и, выглянув, успела поймать краешек солнца. Она знала, что потом заболят глаза, и кожа на лице будет саднить и искриться, и колющим нытьем ответит на перегрев фолль — складка термолокатора у горла. Она знала это и все-таки на секунду раньше, чем следовало, оторвалась от шершавой березовой коры. Холодный багровый луч царапнул по глазам так, что виски заломило. Тьоу зажмурилась и не увидела, как солнце покатилось под горизонт.

Роса уже пала на траву, лес пробудился, синицы торопливо дотягивали обязательную вечернюю звень, и по своим извилистым путям поплыли тоненькие голоса запахов. Пахло мухомором, таволгой, мокрой паутиной, золой, а откуда-то издалека желтенький мотылек настойчиво звал свою подругу.

Тьоу отделилась от ствола, дунула вдоль ветки, чтоб послушать, как поворачиваются листья, и тихо скользнула вниз. Из-за толстого корневища выглядывал, улыбаясь, зайчишка, которого она неделю назад вызволила из капкана. Лапку ему пришлось заговаривать, потому что кость, кровь, нервы — все в организме перессорилось между собой. Увидев Тьоу, зайчиш изо всех сил забарабанил по дереву.

— Поиграй, малыш, один. Тави сегодня очень заняты.

Заяц горестно опустил одно ухо.

— Иди-иди, нечего притворяться! — Тьоу засмеялась, потеребила его пушистый загривок. Звереныш с поддельным ужасом заверещал и сиганул за куст.

День угасал. Юная тавья ветерком скользнула меж деревьев. На холмике у кривой осинки она задержалась. Деревце монотонно покачивало листвой.

— Вставай, соня! — Тьоу звонко шлепнула ладошкой по стволу.

Над ветвью осинки показалась славная заспанная мордашка Миччи.

— Я уже давно не сплю!

Он так хорошо и тщательно прикрыл рот, что Тьоу тоже не удержалась от зевка.

— Расскажешь об этом веснятам! Может, они и поверят. А мне тебя колыбельная выдала.

Осина прислушалась и перестала нашептывать листьями баюкающие ритмы.

— Ну-ну, не ворчи! — Миччи съехал по стволу, подхватил по дороге росы на пальцы, протер глаза. — Грагги еще не были?

— Нет, но нам пора! — раздалось у самых ног, и из-под валуна вынырнул худенький стремительный Зииц.

— Не жестко было? — спросила Тьоу.

— Ничего, спасибо.

— Как спалось? — поддержал разговор Миччи.

— Отлично.

— Муравьи не донимали?

— Да рыжие сегодня воевать к соседям бегали, им не до меня было. А вот корень твоей осины целый день в мою сторону пробивался. Пришлось пугнуть его обратно. Она не жаловалась?

— Может быть, не помню, — неопределенно ответил Миччи.

— Нашел кого спрашивать! Ему и Грагги под ухом бухнут — не добудятся, — пояснила Тьоу.

— Во, расщебетались, вечную тему нашли. С вами того и гляди опоздаешь. Идем?

— Без завтрака? Миччи, ты заболел! — Тьоу направила на него фолль и мгновенно заслонилась рукой, словно обожглась. — Так и есть. У тебя температура — минус!

— Да ладно вам! Просто я вчера высмотрел место, где кипрей только-только медом налился.

— Это ж совсем другое дело, — обрадовался сластена Зииц. — Веди!

И все трое заструились к поляне.

Темнело быстро. Прежде чем поблекнуть на ночь, краски еще разок вспыхивали, а потом впитывались внутрь травы и листьев, уплывали вверх. Зелень набухала и тяжелела, обретала синие глянцевые тона, небо светлело, выравнивалось, теряло глубину. А для тави с их фоллями занимался рассвет: все вокруг испускало тепло, и контуры предметов начали прорисовываться оттенками на общем белом фоне. Скоро и кожа самих тави стабилизирует свой цвет. А пока по ней — мгновенная смена пятен.