Владимир Пекальчук - Край непрощенных

— Забавные тут вещи происходят. Чистокровный ариец играет в шахматы с ненавистным евреем.

— Ненавистным? Ты знаешь, с моей семьей по соседству жили два жида со своими семьями. Один булочник, второй молочник. Приличные люди, я дружил с сыном булочника в детстве. Я их много в газовых камерах после уморил. Фюрер сказал — так надо. Они недолюди, их надо ненавидеть… Я так и делал, и не задумывался, почему я это делаю? Что ж, потом у меня было много-много веков на то, чтобы понять, что никаких причин ненавидеть жидов, ничего плохого мне не сделавших, у меня не было. Вот только понять это и то, что заповедь 'не убий' распространяется и на унтерменшей тоже, я смог лишь после того, как оказался в аду. Но исправить уже ничего нельзя — остается смиренно принять последствия своих поступков. Смиренно — потому что ничего другого не остается.

Больше всего Кирсану осточертела скука. Есть, спать, видеть один и тот же кошмар: залитая солнцем дорога и бульдозерный нож. К пятнадцатой кормежке он уже был готов грызть прутья или броситься с кулаками на охрану, но понимал, что номер не пройдет: у голых рук нет шансов против пары автоматов. Он должен как-то выбраться, если не хочет сойти с ума.

— И давно ты тут сидишь? — спросил он сокамерника, когда их клетку снова заперли.

— Кормежек сто.

— Уму не приложу, как ты тут еще не свихнулся. Это получается около тысячи часов. Так почему нас тут держат?

Макс кивнул в сторону ящиков, расставленных по всей длине прохода.

— Из-за них.

— Что внутри? Блин, да что ж мне приходится каждое слово из тебя вытягивать.

— Еда внутри. И выпивка. Видишь ли, все здесь подвержено тлену и разложению. Все портится, гниет, ржавеет — и очень-очень быстро. Но дело в том, что каждый человек распространяет вокруг себя ауру, которая этому разложению препятствует. В местах, где людей много, все иначе. Если ты построишь себе землянку где-нибудь — ты можешь жить в ней долго. Но стоит тебе отлучиться на несколько часов — и она обвалится, вся утварь сгниет и придет в негодность. Потому люди, которые пытаются как-то тут устроиться, вынуждены собираться большими группами. Вот как эти, которые нас здесь заперли.

— А при чем тут еда?

— Если ты будешь очень долго — месяцы или больше — носить при себе, скажем, плитку шоколада — она станет нормальной. Как в мире живых, понимаешь? Вкусной. Такая еда — единственное, что имеет ценность. То же самое — водка, пиво, шнапс. Они становятся нормальными. Пьянят. Нет ничего дороже, чем возможность напиться и ненадолго забыть, что ты в аду.

Кирсан понимающе кивнул.

— И нас тут держат, чтобы мы своим присутствием превращали вот эту мерзость в нормальную пищу.

— Именно.

— Почему они сами этого не делают?

— У любой группы, обосновавшейся где-либо, масса проблем и занятий. Сам все поймешь, когда выберешься отсюда и к кому-то примкнешь. А нас сюда посадили, потому что другой пользы с нас нет все равно. И мы не будем претендовать на часть превращенной еды, когда дойдет до дележа.

— Вот же сволочизм… Прямо рабовладение.

— Взгляни на это с другой стороны. За то время, которое ты провел за решеткой в тепле, сухости и умеренной вони, на иллюзорной свободе, можно было бы умереть в муках несколько раз. Поят, кормят…

— Дерьмом несъедобным.

— Привыкай. На свободе ли, в клетке ли — еда-то везде одна и та же. Мне за века здесь удалось поесть вкусно… может, раз двадцать. Не считая всякого по мелочам. Так-то я предпочитаю водку. Или спирт. Врезал стакан — и тебя уже не тревожит, что ты в бесконечном заточении. На короткое время забываешь о беспросветной тоске и безысходности.

— А еда откуда берется?

— Из городов. Там в магазинах ее много.

— Ну а в магазинах откуда берется?

— Из ниоткуда. Сегодня отправилась команда мародеров, вычистила все до крошки — вскоре снова полки полны. Бери, сколько хочешь.

В этот момент снаружи донеслись крики, топот ног, отрывистые команды и бряцанье оружия. Некоторые узники встревожились, но большинство осталось равнодушным.

— Что происходит? — громким шепотом спросил шахматист из противоположной камеры.

— Нападение, — прокомментировал Макс.

Несколько минут издалека доносились только отдельные выстрелы, но затем началось форменное светопреставление, которое Кирсан, будучи разведчиком, однажды уже видел. Война везде одинакова. Вопли, крики, стрельба из множества — не меньше пары сотен — стволов. А затем сквозь все это прорвался дьявольский вой хора множества глоток.

Макс сразу же стряхнул с себя флегматичность и бросился к зарешеченному оконцу, пытаясь увидеть хоть что-то. Охранники — на этот раз американец с огнеметом и байкерской наружности громила с дробовиком — забеспокоились теперь уже всерьез.

— Что это? Демоны?!

— Хуже… Людоеды.

— ?!!

— Единственная пища в этом мире, которая всегда имеет вкус — человеческая плоть, — мрачно прокомментировал Вогель.

— Твою ж мать! Слушай, сейчас или никогда. Решетка тут не очень прочная, если мы налетим плечом одновременно — выбьем!

— Ты забываешь про охрану.

— Внезапность — наше преимущество. Они отвлекутся — и тогда…

— Нет. Тут огнеметчик. Извини, но я пас.

Кирсан заиграл желваками:

— Ах, я же забыл, ты привык быть с другого конца огнемета, эсэсовское дерьмо. Вставай, мать твою, огнеметчика я возьму на себя, а ты отбери у второго дробовик и…

Макс покачал головой:

— Огнеметчик выглядит крупнее и сильнее тебя. Ты не справишься. Если он помнящий — у тебя шансы и вовсе нулевые

— Вот же размазня… Я продержу его достаточно долго, чтобы ты смог отнять дробовик, и тогда…

— Ты ничего не понимаешь, русский. Я беспомощен в присутствии огнеметчика. Дробовик мне не поможет — его заклинит. А ты сам не справишься. Давай просто посидим и посмотрим, что будет.

— Почему ты решил, что обязательно заклинит?!

— Я не решил, я знаю, — вздохнул Макс, — видишь ли, когда я попал на восточный фронт, то много работал в карательных командах. Мы не раз загоняли людей в какое-нибудь здание и поджигали его. Так эффективнее и проще, понимаешь? И вот теперь я пожинаю, что посеял. За тобой гонятся мертвецы — твои грехи не так тяжки, как мои. За свою жестокость я обречен гибнуть так же, как мои жертвы — в огне. Каждый раз, когда у моего врага огнемет, я бессилен что-либо поделать. У меня клинит оружие, я не могу спрятаться, не могу убежать. Нет случайностей — это система. Индивидуальный подход. Я настолько же беззащитен, как были беззащитны мои жертвы. У меня прозвище здесь — Горелый. За все мое время тут я сгорал заживо куда больше раз, чем число всех моих жертв — тысячи смертей в огне. Потому — нет. Я буду сидеть в клетке. Убьют людоеды — ну и ладно, не впервой же. Когда сгоришь заживо множество раз — поймешь, что смерть от клинка или пули — милосердие.