Андрей Дмитрук - Смертеплаватели

И состоялось Великое Жертвоприношение, и плоть Ахава была разъята на тысячи кусков.

Всё было, как когда-то, в канун его первой жертвенной смерти, по словам Ицамны — боле пяти бактунов [64] Б а к т у н — часть «длинного счёта» майя, около 400 лет. тому назад: и пирамида под самое лазурное небо, и ветхие чааки в белых рубахах и остроконечных колпаках, шепчущие: «Не споткнись, божественный!..»; и сверкнувший в последний миг обсидиановый нож накома. Но не лежавший здесь когда-то город Ахава, прямыми утоптанными проспектами разделённый начетверо, окружал теперь пирамиду, а глухой лес до самых гор. И не ревела внизу толпа, ждущая человеческого мяса, — смутно шумели кроны сейб, кричали птицы, насвистывал ветер с океана. Качались пальмы, подобные растрёпанным орлам на высоких насестах. Дичь и глушь…

Он поселился здесь двумя месяцами раньше.

Боги подарили Ахаву хороший дом — о четырёх комнатах, с каменными лежанками у стен и узорчатыми занавесями в дверных проёмах, с толстыми маисовыми циновками и пристроенной баней. В таких домах жили знатные майя… Каждый день здесь волшебным образом появлялась пища; по желанию Ахава чаша наполнялась бальче или чоколатлем.

Всё вокруг казалось родным, но очень уж запустелым. Сельва вновь отвоевала земли, некогда занятые улицами; высились над чащей одетые вьющейся зеленью, полуразрушенные пирамиды, обезьяны играли на их уступах.

Со скрещёнными ногами сидя на циновке, зажмурив глаза, Ахав честно вспоминал. Ицамна и другие, несомненно, помогали Спасителю: стоило ему представить кого-нибудь достаточно живо, и человек вставал перед ним. Правда, сразу было видно, что это не живые люди, а созданные богами призраки: неподвижные, они висели невысоко над глиняным полом. Своей волей Ахав мог заставить видения шевелиться или гримасничать; по его желанию, на них изменялась одежда. Некоторых земляков он воображал в мельчайших подробностях; иных, в том числе, увы, мать, и отца, и братьев, представлял настолько смутно, что призраки выходили расплывчатые, ускользающие от зрения…

Немало дней прошло в этом занятии. Постепенно Ахав столь изощрил свой внутренний взор, что всех, виденных в конце первой жизни, вплоть до посланцев храма и стариков-чааков, сопровождавших его к алтарю, вылепливал до ничтожных черточек; каждого следующего человека — быстрее. Не иначе, и здесь была помощь небесных владык, они проясняли память жертводателя.

…Если бы Ахав Пек знал эллинский миф о Пигмалионе, он вспомнил бы его на исходе сентября, когда, наконец, сумел воссоздать перед собою двух полностью живых людей, со всеми их складками и родинками: натёртую красной мазью с сильным запахом камеди красавицу-толстуху, его подругу в предсмертную ночь, и ахкина-накома в раскраске, изображающей скелет. Красавица протянула к нему усаженные браслетами руки, а наком заплясал танец блаженной смерти. То были последние, кого вспомнил Ахав. И голоса богов позвали его…

Стояло звонкое, освежённое ветром с моря, бодрящее утро. Он вышел на порог, и… О чудо, о несравненная радость: главная пирамида, доныне подобная зябкой старухе, закутанной в плащ из кустов и лиан, вдруг предстала такой, какой была тысячи лет назад! Жёлтые кирпичи ее девяти уступов блестели, словно вымытые с пемзой; лоснились маски божеств на гранях, празднично белел венечный храм, со своим пышно разукрашенным гребнем. Пришёл День Жертвы.

…В глубине души Ахав жалел о том, что вместо площади и улиц вокруг — лес, звенящий воплями попугаев; что никто не видит торжественной процессии, её медленного, величавого восхождения к алтарю. Но люди, новые-старые майя, ещё только должны были появиться из растерзанной плоти Спасителя…

Как никогда раньше, в первой жизни, сколь бы изощрёнными ни были муки, — он упивался своей болью. Жрец, приплясывая, с заунывным пением отсекал ему пальцы на руках и ногах, высунутый язык, нос, уши… Из пальцев должны восстать искусные ремесленники, из мышц — воины; нос, должно быть, воплотится в чутких охранников, которые стерегли ночами загон для рабов, каменно-твёрдые ступни — в самих рабов; желудок породит искусных поваров, сердце — любящих жён и матерей… ну, а язык, не иначе, станет главным ахкином в новом святилище.

Кровь Ахава щедро лилась на жертвенный камень, обрызгивала алтарь, суля благодатные дожди и полновесные урожаи. Как же много крови в маленьком человеческом теле! Это тоже чудо, замечательное, радостное…

Боль прервалась, и погасло небо в его глазах: обсидиановый нож перерубил шею. Величайшая из человеческих жертв была принесена…

Когда над Меконгом посерело небо и зачастили дожди, — Тан Кхим Тай, вспотевший и грязный, искусанный комарами и облепленный мокрыми листьями, в последний раз рухнул на свою брезентово-алюминиевую койку. Искупление завершилось.

Будда Амитабха, владыка Сукхавати, сказал ему тогда, во время их встречи на райской планете: «Всех, кого лишила жизни твоя рука, должен ты вспомнить до последней родинки, чтобы встали перед тобой, как живые. Даже если при этом лопнет твой мозг и глаза вытекут, — вспоминай! Собери всю силу своей воли и медитируй на образе убитого, покуда не слепится плоть, не оденется кожей, не задышит человек и не сделает первый шаг. Тогда переходи к следующему…»

Так и поступал Тан, скитаясь по затопленному джунглями краю, где когда-то была Камбоджа. Кроме великолепно отстроенного потомками, покрытого незримой бронёй города древних королей, Ангкора, да еще нескольких бессмертных зданий, ни одна постройка не нарушала дикой гармонии чащ, болот и речных заводей. Возможно, по воле Просветлённого, хищники и змеи не трогали искателя; в сплошных зарослях открывались перед ним тропы. И всё же, мучителен был его долгий путь; изжаленный насекомыми, пропитанный болотной вонью Тан пудовые гири грязи на ногах приволакивал к местам своих былых злодеяний… туда, где начиналось самое трудное и страшное!