Анатолий Домбровский - Падение к подножью пирамид [Безысходность - род безумия]

Режиссер встретил Лукашевского молча, не вставая, протянул ему руку. Петр Петрович огляделся, увидел пустой тарный ящик и присел на него. Режиссер потер ладонью лоб, поглядел на Петра Петровича из-под бровей и сказал на вздохе:

"Вот и началось. А вы не верили".

"Но почему же так печально? — спросил Лукашевский. — Не чувствую в вашем голосе торжества".

Режиссер протянул руку к микрофону, нажал на его подставке кнопку, и музыка, которую изрыгал громкоговоритель на столбе, смолкла.

"Поговорим в тишине, — сказал он. — Но только несколько минут. Иначе народ станет волноваться. Музыка говорит ему о том, что я здесь и что съемки будут… Итак, почему я печален. Да ведь все серьезно, Петр Петрович. Все так серьезно, что вы и представить себе не можете. Вам все еще думается, что разыгрывается спектакль. На самом же деле решается судьба людей на Земле. Как эти дикие отряды кинутся друг на друга, все и начнется. Уход, Петр Петрович. Исчезновение. Разве не печально?"

"Вы этого хотели", — сказал Петр Петрович.

"Я? Нет. Впрочем, об этом мы уже говорили. Но есть один шанс, Петр Петрович. Последний. И чтоб воспользоваться им, я пригласил вас. Впрочем, я еще кое на кого надеялся — на вождей народа, на его учителей. Я ждал, что они придут сюда и скажут народу… Увы, здесь их нет, они не пришли. И я, как видите, сижу один. Жду их. Но дождался только вас, человека, который не вождь, не учитель и который завтра… Это верно? Завтра?"

Петр Петрович кивнул головой.

"Который завтра, — продолжал Режиссер, — покинет этот берег ради океана и неведомой судьбы. И людей покинет, в делах и сердцах которых он не нашел ничего, что помогло бы ему открыть смысл жизни. Зачем же вы пришли сюда, Петр Петрович? Только ли из любопытства? Чтобы увидеть конец света?"

"Вы сказали о каком-то шансе, — напомнил Режиссеру Лукашевский. — Если можно, растолкуйте".

"Да. О шансе. О ничтожно малом шансе предотвратить исчезновение рода человеческого. Для этого надо сказать людям о чем-то таком, чтоб они бросили оружие, погасили в своих душах ненависть друг к другу и обратили свой духовный взор к гармонии, к прекрасному, к истине, к любви. Понимаете, Петр Петрович? он долго и пристально смотрел на Петра Петровича, обдумывая что-то, и наконец спросил: — У вас найдутся для людей такие слова? Откровенно говоря, ваш честный ответ должен заключаться в следующем: "У меня нет таких слов"… Сказано и повторялось: не убий; возлюби ближнего своего, как самого себя; не желай ни жены, ни осла, ничего из того, что в доме соседа; не кради; не прелюбодействуй; не клянись; не лжесвидетельствуй… Что сверх этих слов вы можете сказать людям? Вы можете только повторить старые истины, бросить зерна на камни и подняться с крестом на Голгофу… Правильно ли я говорю?"

"Да, правильно, — согласилсяЙукашевский. — Но тысячу раз сказать и повторить в тысячу первый — не напрасное занятие. Истина укрепляется повторением. Не так ли?"

"Может быть, — ответил Режиссер. — И вы хотите повторить? — усмехнулся он. — Рискнете? Сейчас я включу микрофон, и вас услышат эти тысячи несчастных, но прежде чем я это сделаю, давайте заключим пари: когда вас придут убивать, вы укажете пальцем на меня и скажете: "Это он говорил"; в том же случае, если ваша речь образумит людей, и они придут сюда, чтобы провозгласить вас своим вождем, учителем, спасителем, Богом, вы также укажете на меня и скажете: "Это он говорил!"

"Зачем же лгать?" — спросил Лукашевский.

"В первом случае — для того, чтобы спастись; во втором — чтобы не стать Богом, ибо человек стать Богом не может, не имеет права: когда он умрет, умрет и его учение. Ведь вы не можете умереть и воскреснуть, Петр Петрович?", засмеялся Режиссер.

"Видимо, нет", — ответил Лукашевский.

"И не хотите быть убитым, растерзанным толпой?"

"Нет. Но что будет с вами?" — спросил Лукашевский.

"Со мною ничего не случится. Я лишь продолжу начатое… Да и Богом я могу стать… Солгать, чтобы спастись самому или чтобы спасти человечество — разве это трудно, недопустимо? Человеку невозможно стать Богом и запрещено жертвовать собой. Самопожертвование — это самоубийство. Но жизнь принадлежит не человеку, а Вселенной. Нельзя распоряжаться тем, что тебе не принадлежит".

"Стало быть, истина в том, что человек не принадлежит самому себе?"

"Да, человек — порождение Вселенной и принадлежит ей как способ стабильного существования. Но лишь человек разумный… Впрочем, об этом мы уже говорили. Итак, я включаю микрофон. Рискнете? Пари принимаете?"

"Рискну. Принимаю", — ответил Петр Петрович.

Режиссер положил палец на переключатель.

"Да?", — спросил он еще раз.

"Да!", — сказал Лукашевский.

И тут они услышали громкую брань. Петр Петрович сразу же узнал бранящихся по голосам: у входа в палатку кричали друг на друга Полудин и Рудольф: "Отойди!" "Пошел ты!", "Не суйся!", "Сейчас схлопочешь!", "Убью!", "Попробуй!", "Ах, так!", "Получай!". Короткая перебранка закончилась короткой автоматной очередью. Лукашевский первым выскочил из палатки и первым увидел Полудина, который лежал перед входом, разметав руки, уткнувшись лицом в лужицу крови.

"Ты убил его? — спросил Рудольфа вышедший из палатки Режиссер. — Зачем?"

"Он не пускал меня в палатку, — ответил Рудольф, держа автомат у живота. А мне надо было войти". "Войти? Зачем?"

"Чтобы убить тебя!" — ответил Рудольф и нажал на спусковой крючок. Длинная автоматная очередь, усиленная радиодинамиком, загрохотала над степью. Лукашевский видел, как пули прошивают Режиссера насквозь, вырывая клочья одежды на спине.

Режиссер рухнул на палатку без крика и стона. По зеленому брезенту, стекая в складки, полилась кровь.

"Ты что наделал?! — закричал на Рудольфа Петр Петрович. — Дурак! Идиот! Убийца!"

Рудольф перевел дуло автомата на Лукашевского и, ухмыляясь сказал:

"Придется и вас. Чтоб не было свидетеля. Чтоб не сказали Александрине".

Понимая, что Рудольф сейчас убьет его, Лукашевский не предпринял никакой попытки увернуться от пуль: знал, что не сможет, не успеет и не станет просить пощады. Подумал о своих девочках, об "Анне-Марии", которая никогда не увидит океана и махнул рукой.

"Или не скажете Александрине про Полудина?" — спросил Рудольф.

"Скажу", — ответил Петр Петрович.

"Тогда что ж…"

В последний миг жизни Петр Петрович поднял глаза к небу и сказал с упреком:

"Ни истины, ни милосердия…"

Рудольф почти кубарем скатился с кургана, вскочил на оставленного у подножья коня, пришпорил его и помчался в сторону маяка, не выбирая дороги, разгоняя криком и плетью оказавшихся на пути людей.

Никто сразу не понял, что произошло на кургане. Прогремевшие из динамика выстрелы были восприняты без тревоги, потому что степь и без того уже оглашалась выстрелами: стреляли в воздух нетерпеливые, возбуждая в себе и других воинственный дух. Привлекли не выстрелы, а наступившее после них долгое молчание на кургане. Любопытные поднялись к палатке и увидели то, что потом взбудоражило всю степь: трех убитых, из которых узнали только Режиссера. Быстро нашлись умельцы, включили радиодинамик и объявили о случившемся.