Рэй Брэдбери - В глазах созерцателя

В золотистом полуденном воздухе оседала пыльца. Не пыльца, конечно, а пыль, волшебством солнечного света превращённая в золото; она завихрялась и тихо опадала на ковёр гостиничного номера, на котором лежал нечёткий абрис окна.

Зайдя внутрь, мистер Фенимор увидел поднятые им клубы пыли, облачка насекомых, блёсток слюды и золотинок, которые начали осаждаться, когда он прислонился к двери, плотно заперев её за собой. Так он провёл целую минуту, прижавшись лицом к двери, словно его голова была большущим глазом, который мог обзавестись стеклянным хрусталиком и отсечь от себя окружающий мир одним-единственным опусканием века.

— Ну как? — спросила жена, наблюдавшая все эти шестьдесят секунд, как менялся цвет мыслей в его глазах.

— Ты видела? — спросил он, подразумевая красоту пыли в сумеречном воздухе.

— Нет. Что именно?

— Да, конечно, с твоего места это не заметно. Подойди сюда.

Он взял её под локоть.

— А теперь?

— Надеюсь, ты не имеешь в виду всю эту мерзкую пылищу?

— Именно, мерзкую пылищу, живописные пылинки. Сейчас они в фокусе. То видны, то нет. Что бы случилось, если бы никто не закрывал это окно и не чистил этот номер десять лет?

— Непролазная грязь, — сказала жена, удаляясь.

— Вот именно. А в воздухе, посмотри, сама невинность, падающий снег. Ты не думаешь о том, как эта грязь будет нагромождаться. Ты тщательно собираешь пыль каждый день. Ну…

Он смотрел, как золотистая масса уносится ветром из окна.

— Как это похоже на мелкие прегрешения.

— На что? — не поняла жена.

— На подленькие, гаденькие, гнусные грешки — пыль да пыльца. Как быть с ними? — спросил он.

— Не улавливаю связи.

— Если каждый божий день ты творишь мелкое, мелочное, микроскопическое мерзопакостное зло, безнравственность размером с почтовую марочку, невидимый невооружённым грешочек, то что будет? Сколько лет должно пройти, чтобы лёгкие твоего рассудка засорились пылью толщиной в одну восьмушку дюйма? Двадцать лет — и силикоз мозгов? Тридцать лет — и рассудок мутится, задыхается и хрипит от психологической сенной лихорадки, и когда наконец пыль вымахает слоем в целый фут, то стоит тебе сделать шажок, как взвиваются клубы сажи.

— Ещё разок, и с переводом.

Жена, скинув туфли, массировала ступни.

— Я хочу сказать, — начал он, — что мы сверх меры раздули смертные грехи: мы тратим время на принятие законов против них, придумали десять заповедей: не убий, не прелюбодействуй, не укради и прочее. И в результате мы склонны считать себя белыми и пушистыми, если не согрешили по-крупному. Так и шагаем по жизни: окно распахнуто, пыль оседает, полы не подметаются, а отложения пыли всё толще. Ох уж эти мелкие грешки-червячки! Штурмуем автобус поперёд всех остальных. Умышленно скрываем мелочь. Делаем вид, будто не слышим, когда зовут из другой комнаты, и сидим сиднем, пока не позовут с полдюжины раз. Забываем дни рождения, юбилеи, случайно, нарочно, чтобы причинить немного боли, которая со временем разрастается. Автобусные шофера указывают не ту дорогу. Домохозяева не высылают почту вслед за съехавшими жильцами. Некоторые портят нам настроение до завтрака и не разговаривают ни с кем, даже если очень хотят поговорить, после ужина. Разве это всё не нагромождается одно на другое, как пыль на полу, если позволить этому происходить годами. Иногда мне хочется быть католиком. Они избавляются от такой мелочовки ещё до того, как она может сильно навредить. Они обращают внимание на мелочи до того, как они разрастутся. Они знают, что мебель надо протирать каждый день, потому что нельзя позволить пыли воцариться. А мы, баптисты и все прочие, чуть ли не гордимся своей ношей. Мы не хотим сбросить её, когда представляется такая возможность, пока ноша ещё легка. Мы позволяем ей становиться всё тяжелее и тяжелее, пока она не сломит нам хребет. Мы возводим внутри себя Пирамиду камень за камнем и недоумеваем, когда не можем сдвинуться с места. Мы так сильно недолюбливаем католиков, как мне кажется, потому, что они знают: от мелких грешков должно избавляться каждый божий день. Мы любим обвинять их в уклонении от ответственности. Но дело не в этом, а в том, что они признают свои слабости и стараются стать лучше.

Из кармана он медленно извлёк некий список, сел и принялся изучать его, пока жена не бросила на него вопросительный взгляд.

— Когда мне было десять лет, — сказал он, — у меня вышла размолвка с мамой, уже не помню из-за чего. Нам предстояло вместе сходить в центр города, но я вырвался вперёд, как будто обо всём забыл. Мама семенила следом, звала меня почти всю дорогу до центра. Я находился в ста ярдах впереди неё и притворялся, что не слышу, хотя прекрасно слышал. Но я не обернулся и не замедлил шаг. Я смотрел строго перед собой. Но не было такого дня в году, когда бы я не вспомнил, как тоскливо звучал её голос у меня за спиной: в тот день моё поведение причинило ей немалые страдания.

Жена вздохнула.

— Зачем составлять перечни таких вещей? Ты делаешь себе больно.

— Я всего лишь выношу на свет божий то, что всегда томилось во мне, — сказал он. — Это пункт первый. Пункт второй.

Он похлопал по листку.

— Жила-была милая пожилая дама, по имени Орин, у которой был смышлёный пудель; и они на пару развлекали меня разными номерами и волшебными фокусами. Она страдала от астмы. Она угощала меня печеньем и балагурила со мной, когда я был весьма угловатым четырнадцатилетним подростком и у меня почти не было друзей. Когда мне минуло восемнадцать, можно сказать, уже довольно поздно, на меня вдруг нахлынули чувства и я осознал свою любовь и признательность к ней и дал себе слово написать ей однажды: «Благодарю Вас за доброту, проявленную ко мне, когда все остальные не очень-то стремились обращаться со мной по-человечески». Но я так и не собрался ей написать. И вот когда мне было уже двадцать, я оказался в том самом квартале и вспомнил о ней, о собачке, о фокусах. И я пришёл на ту же улицу, на которой мальчишкой звонил в её дверь. Но как ты уже догадалась, я опоздал. Она умерла и была похоронена за шесть месяцев до этого. Мне не хватило самой малости. И вместе с тем — так много. Этот вечер был одним из самых грустных в моей жизни. Каждый год я пытаюсь придумать, как отблагодарить её, но тщетно. Мне кажется, опоздание — в некотором роде более тяжкий грех, чем убийство.

— Может, она нуждалась в благорадности, — сказала жена. — Может, она знала, что ты и так ей благодарен. Иногда люди чувствуют такие вещи.

— Спасибо, но этого нет в моём списке.

— А что ещё у тебя там? — спросила она.

— Как-то я участвовал в стягивании штанов с мальчика в школе; мне было двенадцать. Мы забросили его штаны на дерево. Он стоял и глазел на нас как на животных. Мы считали его хвастунишкой, снобом и неженкой. Он был не такой уж плохой, как я сейчас понимаю. Но он был «не как все», поэтому мы поиздевались над его достоинством. На следующий день он в школу не пришёл. И вообще больше не появлялся. Мы слышали, будто его родители переехали в другой город. Мы в какой-то степени изменили ход его жизни. В какую сторону, я не знаю. Я часто надеялся, что эта перемена была к лучшему. Но узнать об этом невозможно. Я не так часто вспоминаю о нём, может, раз в пару лет поздними вечерами, если не могу уснуть, рисую в памяти картинки и вижу его одинокую фигуру на школьном дворе в синих трусах в полосочку.