Николай Ахшарумов - Ванзамия

— Фей, — сказал я жене, в свою очередь вызвав ее, — я вынужден отлучиться по важным делам и может быть не вернусь так скоро, как я бы желал; но нет никакой нужды расстраивать из-за этого бал. Извинись за меня, не делая виду, что я уехал. Скажи коротко, что я занят и скоро вернусь.

Она была очень встревожена и упрашивала меня сказать, что такое; но я уверил ее, что ничего особенного и что мне лично не предстоит никакой опасности… Мы обнялись, — увы! — не предчувствуя вечной разлуки!.. Фей проводила меня на крыльцо. Оно находилось с другой стороны, на дворе, и конвой сидел уж в седле.

— Прощай!

— Прощай, Ионике!

Я ускакал…

Корпус сепаратистов стоял недалеко от границы, в сильной позиции, и я направился прямо туда. Дорога лежала по пересеченной, холмистой местности… Ночь; на горизонте облачно, но вверху, над головою, дуга одного из трех колец — спутников, опоясывающих планету, светила сквозь стаи перистых облаков, своим матовым, серебристым светом… Легкий туман лежал на окрестности, — даль завешена была им как дымкой…

Мы ехали на рысях; я несколько впереди других, и мысли мои были заняты любопытным вопросом: что привело союзный отряд так близко к месту расположения нашего авангарда?

Топот сзади… Кто-то нас догонял на быстром коне… Это был Эллиге, которому злая судьба внушила мысль разделить со мною мою экскурсию. Когда он догнал меня, мы ускорили несколько шаг, чтобы конвойные не могли нас слышать; и я объяснил ему коротко, что заставило меня бросить, в такую минуту, бал.

— Я удивляюсь тебе, — сказал он (мне не нравилось, что он говорит мне по-прежнему «ты», но глаз на глаз не стоило делать из этого важности)… Удивляюсь как можно было поставить корпус их впереди, в такое время, когда все заставляет думать, что они затевают измену?..

— А разве лучше с такою догадкой оставить его в тылу? Если бы я был уверен в том, что ты говоришь, я не мог бы нигде их оставить, а должен бы был истребить, или обезоружить. Но дело еще не ясно.

— Зачем этот кавалерийский отряд так близко?

— Если б я знал зачем, то не стоило бы и ездить… Я мог бы принять другие меры.

— Но ты отправился на разведку почти один… Не безумство ли так рисковать?

«Зачем он со мной говорит таким тоном? — подумал я. — Безумство — не принято говорить, когда дело идет о коронованных лицах».

— Опять-таки, — отвечал я, — иначе было нельзя. Я не намерен атаковать их; а для разведки, чем менее провожатых, тем лучше.

— Вышли по крайней мере хоть двух человек вперед, чтоб не наткнуться врасплох.

— Рано еще, — отвечал я, — они не могли проникнуть так далеко… Ей, Эллиге, лучше вернись, ты не привык к подобным вещам, да и помощь твоя мне не нужна.

Но он не хотел и слышать.

Мы ехали уже с час, не видев живой души… В тумане, недалеко впереди, лежал глубокий овраг… Я выслал вперед пикет, а остальным велел держаться на небольшом расстоянии сзади и не зевать… Спустились в глубоком молчании, но едва начался подъем, как впереди, из чащи, сверкнуло. Это был выстрел, за ним другой; и испуганный конь промчался без седока…

Мы повернули и поскакали назад, но было уж поздно. Навстречу и сзади, из мрака и из тумана, выскочили спешенные кавалеристы, — другие, конные, видны были с обеих сторон на гребне оврага. Уйти было некуда, — оборона напрасна. В одно мгновение мы были окружены и наши лошади схвачены под уздцы, — оружие отнято… Это была союзная конница. К нам подскакал офицер и вежливо объяснил, что при малейшей попытке сопротивления или бегства, мы будем связаны, что весьма затруднит и сделает неприятной для нас верховую езду.

— Марш! — раздалась команда; и мы поскакали, со всех сторон окруженные… Целью, как оказалось, был маленький городок, на границе штата. Дорогою мы проехали мимо лагеря нашего авангарда так близко, что можно было пересчитать сторожевые огни; но ничего похожего на обычные меры предосторожности я не заметил. Ясно, что между нашими и неприятелем произошла какая-то сделка, но в чем она состояла — мне не суждено было никогда узнать, равно, как и то что сталось с Эллиге, с которым, немедленно по приезде на место, меня разлучили.

В городе все обличало осадное положение. Двери замкнуты, огни потушены, на улицах ни души, кроме военных, — везде часовые, патрули…. Мы прискакали к какому-то видному дому на площади: он был освещен и внутри заметно движение; у дверей — часовые… Меня ввели в караульную и оставили под надзором трех человек. Что такое готовилось, я не знал, но все вместе имело зловещий вид.

Мысли мои, как это случается, когда вынужденное бездействие застает человека в минуты опасности и тревоги, блуждали, хватаясь за все что попало и ни на чем не останавливаясь. Прошло таким образом уже немало времени, когда, случайно засунув руку в карман, я ощупал в нем скомканную бумажку. Стоило только взглянуть на нее, чтобы узнать письмо Ширма. Только теперь я вспомнил о нем и от нечего делать прочел еще раз.

«…в Оризе… в единственной городской гостинице… в 3 и 16 минут по полуночи…»

— Что это за город? — спросил я урядника, не спускавшего с меня глаз.

— Оризе.

Меня, как палкою стукнуло по лбу. «Значит, он звал меня, чтобы выдать, и это другое известие было не более, как добавочная ловушка на случай, если бы они промахнулись, как то и случилось, с первой!»

Все очевидно было в связи или, по крайней мере, в ту пору это казалось мне ясно как день, — но позже я понял свою ошибку… Одно только время казалось еще загадкой. Что такое: отъезд в 3 и 16 минут по меридиану какой-то обсерватории, а по здешнему в 6?

— Который час? — спросил я опять урядника.

— Надо быть скоро три…

Не помню долго ли я просидел в караульной, но живо помню вторую сцену. Она происходила в просторной комнате, где, при свечах, за столом, сидело несколько человек в мундирах союзной армии.

Это был полевой военный суд, — пустая обрядность, чисто во вкусе того лицемерия, которым полна история Ванз. Не вижу нужды рассказывать его процедуру, так как она была для меня безразлична. Поэтому я и не дал себе труда отвечать на допросе: они не услыхали от меня буквально ни слова. Я был осужден на смерть за государственную измену, и казнь назначена в 6 часов поутру — «по-здешнему».

Оставалось еще два часа, но они были неописанно тяжелы. Начать с того, что мне весьма мудрено было воздержаться от горьких упреков судьбе, оторвавшей меня, по-видимому без всякой вины с моей стороны, от дела, в которое я вложил всю душу… Фаима, любовь, высокие цели, кипучий водоворот надежд и стремлений, — победы, история, слава… все это стояло с одной стороны, как друзья, протягивающие мне руки, — с другой чистый бланк, на котором мне предоставлено выводить, в утешение для себя, какие угодно узоры, с условием, чтобы их смысл в итоге был равен нулю… Холод и пустота, — та жадная, ненасытная пустота, которой хватит, чтобы поглотить миллиарды миллиардов живых сердец, со всем что когда-нибудь в них трепетало чистого или грязного, высокого или низкого, и надо всем гигантский, древний, как мир, вопрос: Зачем?.. На что бездонной и безответной яме все это горе разлуки и все эти жертвы… слезы?..