Николай Ахшарумов - Ванзамия

Дверь отворилась и кто-то вошел ко мне в караульную. Это был духовник, которого мне прислали, чтобы приготовить меня к разлуке с Ванзамией? Он начал вкрадчивым голосом, обыкновенный вопрос: подумал ли я серьезно о важном значении того шага, который мне предстоит, и готов ли я совершить его, как подобает грешному человеку, с смиренным сердцем, — и прочая.

— Отец мой, — я отвечал, — вы много бы меня обязали, если бы нашли возможным сказать мне прежде одно: куда я иду?

Ответ его незачем приводить. Он был истинный ванз, и как такой, не мог дать мне того, чего в нем не было, — правды.

Долго, тоскливо, звучал у меня в ушах его голос, но смысл того что он говорил, был чужд и далек от меня. Внимание мое было поглощено чем-то незримым, что приближалось медленно, ровно, — но что такое подходит ко мне, — я не знал. Это похоже было на длинную анфиладу рамок, без содержания, в конце которой меня ожидало что-то бесцветное и бесформенное, неосязаемое и непонятное, к чему, казалось, нельзя никогда приди — а между тем оно уже было тут!..

Шаги… бряцание сабель… нет сил продолжать рассказ… Светало; но солнце всходило не для меня, а для меня весь мир словно сошелся клином, там, на подмостках.

…В минуту, когда я ступил туда, двор, крыши, небо, люди, толпящиеся вокруг, — все потеряло свой смысл… Что это передо мною — плаха, или порог, через который я должен ступить?.. Иду!.. Прощай, Фаима!

— Прощай, Ионике! — долетел едва внятно издали хорошо знакомый голос…

Тррах!.. Огни запрыгали у меня в глазах и все завертелось волчком…

Как описать мой ужас, когда, после минуты беспамятства, я почувствовал себя на полу и услышал вокруг голоса… Открываю глаза — над головою ночное небо и звезды… Тело мое на сырой, росистой траве, а голова на чьих-то коленях… Вокруг какие-то люди о чем-то хлопочут, и между ними знакомое лицо рослого офицера, который стоит, наклонясь, надо мною и держит в руке фонарь… С неописанным удивлением я узнал Б**.

Первым и совершенно-невольным моим движением было хватиться рукою за шею, — но шея цела.

— Что это с вами? — спросил сердито-встревоженным голосом Б**. — С каких пор вы тут лежите?

— Который час? — спросил я, припоминая что-то.

Он посмотрел с деловою миною на хронометр.

— Три и 17 минут, по меридиану Пулковской обсерватории.

— А по-здешнему шесть, — добавил я машинально и совершенно бессмысленно.

— Эхе! Да вы кажется бредите?.. Что с вами? Уж не падучая ли?

Я озирался блуждающим взором, в сумме очень довольный чем-то, хотя и не знал еще чем. Мысли мои были в таком разброде, что я не мог ничего взять в толк.

— Вставайте! Пойдемте! Что за дурачество? («дурачество» не принято говорить, когда дело касается коронованных лиц, мелькнуло в моей голове)… И с чего? Если бы пили водку за ужином, я бы право подумал… Но со стакана Марго?.. Да вы знаете ли чем вы рисковали?.. — крикнул он вдруг сердито. — Нянька за вами нужна, — вот что!

Я встал, опираясь на руку сторожа. Ноги и руки мои были, как не свои; но понемногу это прошло и я дошел до квартиры без помощи… Б** заставил меня почти насильно выпить стакан глинтвейну.

Случай этот прошел без последствий для моего здоровья; только я был с неделю задумчив, угрюм, и на меня до сих пор находят, днями, припадки неодолимой тоски. Видение на другой день уже стало бледнеть и, опасаясь совсем забыть его, я старательно записал все что осталось в памяти. Вышла эта тетрадь. Когда я прочел ее Б**, то он решительно отказался верить, чтобы тут было хоть слово правды. «Ну, полноте, — говорил он, то приходя в негодование, то катаясь со смеху, — признайтесь уж лучше просто, что вы это сочинили? Это похоже на вас».

Спорить с неверящим, на стороне которого общее мнение и рутина ученых воззрений, весьма неприятно, так как это вас обращает в мишень самых плоских насмешек. Пришлось отступать и чтобы сделать это прилично, я предложил ему помириться на сон; но он вероятно нашел, что и это дешево.

— Ну, сон, — так сон, — сказал он, — я вам не мешаю записывать сны, хотя это и неприлично для русского офицера, окончившего курс в академии. Пусть будет сон; только как вы хотите меня уверить, чтоб в три часа, — вы спали не долее, — вы могли увидеть так много? Вспомните, вы там служили в почтовом ведомстве и получали жалованье, из которого успели сберечь достаточно на далекое путешествие. Ну как, я вас спрашиваю, поверить, чтобы в такой короткий срок вы успели сберечь так много? Жалованье ведь вы получали помесячно? Сколько же месяцев надо было служить экспедитором, чтобы сберечь на вояж?.. И опять там дальше, еще война: вербовка и обучение нескольких корпусов, — кампания, в которой вы дослужились до главнокомандующего! Скоро уж больно что-то! Черта ли вам когда-нибудь дослужиться до главнокомандующего! Вы вон отбыли целый поход и под Шипкою отличились, а все еще капитан. Королем — скорее, в сказках ведь всякий Иван, от нечего больше делать, становится королем… и прочее.

Я молчал. Вопрос о времени мне самому казался неразрешим. Так это и брошено было… Тетрадь валялась где-то в шкафу — забытая… Изредка видел еще во сне Фаиму, — всегда печальную. Смотрит так жалко в глаза и молчит.

Недавно, когда гипнотизм стал в Петербурге предметом общего интереса, мне случилось разговориться об этом с доктором Z**, психиатром, и я между прочим просил его разрешить мне одно недоумение.

Вопрос был поставлен так: можно ли пережить во сне, продолжавшемся три часа, впечатления нескольких лет действительной жизни?

— С помощью некоторой иллюзии, — отвечал он, — можно. В действительной жизни уходит пропасть времени на такие вещи, которые в общем эффекте пережитого бесследно затеряны. Человек, занятый чем-нибудь, что его поразило с месяц тому назад и с тех пор озабочивает, может забыть очень многое из того, что с ним было за это время и знать только вообще, что он ел, пил, спал, видел людей и разговаривал. В его представлении о пережитом времени, таким образом должны оставаться бланки, т. е. нули испытанных впечатлений, общий итог которых будет все тот же нуль, или около. Вот эти то бланки, т. е. пустые рамки времени и оставляют простор для иллюзии. Возьмите рассказ. Он может изображать потрясающие исторические события, с такой, по-видимому, реальною полнотой — что слушающему сдается, как будто он лично пережил все это бурное время, а между тем рассказ может занять, в действительности, не более трех часов… Сны, впрочем, редко бывают последовательны и связны; а если нам иногда и сдается противное, то это почти всегда продукт последующей работы воображения. Бывают случаи, когда субъективное раздражение нервных центров, источник всех сонных галлюцинаций, переживает сон. Тогда мы бессознательно связываем бессвязное и пополняем пробелы из запаса знакомых нам впечатлений; но это уже болезненное явление. Психически совершенно здоровые люди не помнят снов.