Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок

— Каждому свое, — отозвался Лаан. — Как это ни странно, командиром отряда т’анг-расчистки был и мой прадед, однако он остался с королем и дослужился до зеленого берета; дед — до оранжевого, а уже отец — до красного. Собственно, выходит, самому-то мне и гордиться особенно нечем.

Они засмеялись оба, прекрасно понимая, что подвиги предков ничуть не меньший повод для гордости, чем собственные.

Лабастьер посмотрел на Мариэль. Именно она заставила его вмешаться в ссору, и именно ей он обязан восстановлению мира. Похоже, она понимает в логике и чувствах самцов даже больше, чем они сами. Она поймала его взгляд и улыбнулась, догадавшись о посетившей его мысли:

— Я и мои братья, двойняжки-махаоны, появились на свет почти одновременно, — заговорила она тихо, чтобы не нарушить беседу Лаана и Ракши. — И оба самца нашей семьи, само-собой, усиленно занимались добычей пищи для нас. Однажды, возвращаясь с охоты, они перелетали через ручей и заметили в нем огромного волосатого угря. Тот медленно плыл по течению, и мой кровный отец, его звали Тиман, во что бы то ни стало решил поймать его. Дент-Вайар отговаривал его, но отец не слушал, он был смел, силен и хотел померяться с чудищем силой. Бросив свою поклажу на берегу, самцы догнали угря и полетели над ним. Улучив момент, когда тот полностью всплыл на поверхность, они упали на него и вонзили свои копья в его шкуру.

Угорь стал извиваться и биться, Дент-Вайар отпустил свое копье и поднялся в воздух, чтобы выждать, когда тот затихнет. Но тот ведь мог уйти на дно, и добыча была бы потеряна. И Тиман не отпустил свое копье. Угорь оказался живучим, он долго и яростно мотался из стороны в сторону. Тиман замочил крылья и теперь, при всем желании, не мог бы взлететь.

Дернувшись в очередной раз, угорь ударил моего отца хвостом. Тот упал в воду. По-видимому, он был оглушен и сразу пошел ко дну… Говорят, бабочки могут научиться плавать… Не знаю, в нашем селении плавать не умеет никто. Дент-Вайар не мог даже попытаться спасти со-мужа, он только беспомощно летал над тем местом…

Он до сих пор считает себя виновником гибели Тимана. И он всегда был со мною даже нежнее, чем с моими братьями-махаонами. Но сама я думаю, что отца погубила глупая неосторожность, которую самцы почему-то считают храбростью. А угорь, из-за которого погиб отец, был никому не нужен. Никому.

Мариэль подняла пытливый взгляд на Лабастьера, словно проверяя по выражению его лица, взял ли он в толк, что она хотела сказать, поведав эту печальную историю.

— Я понимаю, — покачал головой тот. — Но согласитесь, Мариэль, если бы не вечная тяга самцов к риску, пусть порою и безрассудному, мир был бы не таков. И он был бы несколько хуже.

Девушка явно собиралась возразить, но Лабастьер опередил ее, поясняя сказанное:

— Я вовсе не хочу приуменьшить достоинств прагматичной осторожности самок. Они берегут уют и тепло наших гнезд… Но так устроен наш мир. Как говорит Лаан, — «Не случайно Дент и Дипт восходят одновременно».

— Что это вы там про меня? — вмешался Лаан, прервав разговор с Ракши.

— Я говорил о том, — пояснил Лабастьер, — что гармония мира проявляется абсолютно во всем. Потому-то рассудительность самок и уравновешивает безрассудство самцов.

— Ага, — скорчил обиженную гримасу Лаан, — так и думал, что косточки перемываете…

Мариэль, пропустив мимо ушей слова махаона, продолжила тему:

— Если бы действительно существовало такое равновесие, все было бы прекрасно. Но так ли это? Вы, мой король, насколько мне известно, и сами лишились отца, будучи еще личинкой?

— Это так, — вздохнул Лабастьер. — Но, согласитесь, я же не в праве винить его за это. Хотя часто, очень часто, его не хватало мне.

— Что с ним случилось? Никто и никогда не рассказывал мне об этом.

— Он отправился с инспекцией владений, когда я был еще куколкой. И не вернулся. Я никогда не видел его.

— И вы не знаете, как он погиб?

— Нет. И этого не знает никто. Так что поверьте, сумасбродство самцов я расхваливаю не из пустой солидарности. Эта мысль выстрадана мной…

Тут Ласковый резко остановился, и Ракши, взмахнув рукой, крикнул: «Стойте!» Замер и Умник.

Вглядевшись, Лабастьер заметил прямо перед сороконогами замаскированную листвой темную, матово поблескивающую, смоляную поверхность.

Опять капкан?!

— Вот вам и доказательство того, как вы не правы, — заявила Мариэль. — Вы сказали, что не в праве винить отца за раннюю гибель. Но разве ответственность перед потомством не должна делать самца предельно осторожным? И разве ответственность перед народом не должна делать еще более осторожным его короля? Ваш отец оставил Безмятежную без реальной власти. Если бы он был жив и правил королевством, мы не встречали бы на каждом шагу запрещенные капканы! Нет короля, нет и закона.

— Мариэль права, — вмешался Ракши. — Для меня слово «король» всегда означало нечто предельно далекое от жизни. Кто его видел, короля? Признаюсь, именно потому я так легко и обнажил против Вас свою шпагу… В чем, конечно же, раскаиваюсь теперь.

Сороконоги, как и в первый раз, двинулись в обход траншеи капкана.

Лабастьер Шестой долго сидел молча, и лицо его было непроницаемым. Наконец он расправил плечи и, оглядев своих товарищей, сказал:

— Я наведу порядок на Безмятежной.

Заночевали на открытом воздухе, привязав сороконогов на таком расстоянии, что они не могли бы повздорить, и разведя по периметру бивуака четыре костерка. Самцы дежурили поочередно, поддерживая огонь и бдительно охраняя спящих. Укладывались прямо в одежде, благо, сухая погода не вызывала опасений за крылья.

Лишь Мариэль переоблачилась на ночь в более свободное и мягкое одеяние. И тут, кстати, Лабастьер убедился в том, что его спутники в самом деле окончательно помирились. По просьбе Мариэль самцы отвернулись, ожидая, когда она закончит туалет. Вдруг Лаан со шкодливым выражением лица начал тихонько поворачивать голову, косясь назад. И тут же получил от Ракши основательный подзатыльник. Лабастьер напрягся, ожидая бурной реакции друга, но вместо того, чтобы оскорбиться, махаон лишь крякнул, расхохотался и пробормотал: «Поделом мне…»

А еще один неожиданный, почти мистический знак примирения пришел ночью.

Лабастьер проснулся от того, что над равниной раздались странные чарующие звуки. Два высоких хрипловатых голоса пели протяжную, но радостную песнь без слов. То заводил один, а подхватывал другой, то оба вместе они, порою захлебываясь, выводили странную, но гармоничную трель…

Лабастьер протер глаза и сел.

— Кто это? — спросил он дежурившего Лаана, но тот только пожал плечами, вглядываясь в темноту, и вполголоса бросил:

— Минут пять уже…