Александр Громов - Менуэт святого Витта, Властелин пустоты

Добежав до берега, он оглянулся на лагерь. Ворота в частоколе были открыты, из них выскакивали крошечные черные фигурки и расходились веером, начиная облаву. Сначала ему казалось, что он успеет в лес раньше, но они бежали куда быстрее. Им не надо было петлять, уворачиваясь от стрел, они не так устали, как он, и их не травили ядами в пирожных…

Тогда он бросился в озеро и поплыл, стараясь как можно меньше появляться на поверхности.

Еще две стрелы, чмокнув, ушли в воду рядом с ним — чуть справа и прямо перед носом. Больше с площадки не стреляли, и Стефан, экономя силы, перестал нырять. Черные фигурки стояли у кромки воды и смотрели, как он плывет. Был ли среди них Питер, Стефан не видел. Это оставалось позади — люди, их проблемы и склоки, балансирование на проволоке над их головами и долгое-долгое ожидание падения. А впереди было озеро — холодная ровная гладь воды и больше ничего.

— Он что, псих, потомок твой Стефан?

Тут как тут.

— Почему?

— Как это почему? Сам же писал: все равно не перекрыть доступ ко всем системам… Я бы на твоем месте дал Стефану больше степеней свободы. Кстати, и тайник с консервами очень бы ему пригодился. Не могу поверить, чтобы такой типчик, как Стефан Лоренц, ни с того ни с сего начал вдруг рефлексировать. Псих, он и есть псих.

— Как у тебя все просто: рефлексировать… Да он просто не смог, вот и все. Наверно, для каждого существуют запредельные поступки — то, чего нельзя. Человеку некого винить в том, что он устроен так, а не иначе.

Смешок.

— Хорошая фраза, запиши. Вдруг пригодится. Только учти: чем больше ты пишешь, тем дальше отклоняешься от того, как было на самом деле.

— Да неужто?

— Представь себе. Между прочим, теперь это тебя не очень-то занимает, я не прав? Тебя ведь уже начинает волновать примитивный и в общем понятный шкурный вопрос: доживет ли до нас то, что ты пишешь?

Хватил… И думает, что по больному месту.

Он все-таки дурак. Или вправду свято верит, будто между качеством текста и его долголетием существует хоть какая-то разумно объяснимая связь. Свежо предание…

Сейчас я дам ему сдачи, и больно.

— Так что там произошло на самом деле? Боишься разболтать? Посодют? — Делаю ударение на «о» и «ю».

Он все еще чувствует свое превосходство.

— У нас другие методы…

— Самое главное ты уже выложил, — говорю я медленно и злорадно. — Теперь я точно знаю, что человечество, что бы ни случилось, переживет ближайшие столетия, что вы ТАМ живы, а больше ничего мне от вас и не надо…

Молчание.

Иногда я вру довольно убедительно.

Из телефонной трубки не валит дым, и на том спасибо.

Ту-у… ту-у… ту-у…

На Земле заканчивался очередной век, по обыкновению отягощенный пророчествами и туманными знамениями.

Словно переход из одного столетия в другое означал нечто большее, чем обыкновенный ход времени, отсчитываемый маятником часов человечества, словно новый век открывал ворота в незнакомый опасный мир, коверкающий человеческую сущность по собственному разумению. И, несомненно, если бы людей спросили о добровольном желании преодолеть эту преграду, половина из них ответила бы решительным отказом. Неожиданно для многих выяснилось, что уходящий век был вовсе не так уж плох.

Ждали. Боялись. Надеялись. А тем временем потребляли в концентрированном виде все слухи, которые будоражили умы в течение столетия, предшествующего очередному рубикону.

Говорили, что новейший всепроникающий аппарат для зондирования Будущего, запущенный под строжайшим контролем секретной комиссии. Объединенных Наций, сумел вернуться и доставить образцы, коими при внимательном исследовании оказались капельки тумана самого заурядного химического состава.

Говорили, что на корриде в Памплоне некий бык, вдруг перестав гоняться за досаждавшими ему бандерильерами, рогом начертал на песке арены внятное кастильское: «Не подходи — убью!» — и, когда ему все же не поверили, привел свою угрозу в исполнение.

Говорили, что закон о репрессиях за преследование реэмигрантов с Новой Терры, Новой Тверди и Новой Обители будет принят единовременно и повсеместно.

Говорили, что в Мировом океане вновь появилась рыба.

Даже самые терпеливые перестали ждать конца света, обещанного еще в 2146 году. Некоторые, впрочем, уверяли, что конец света уже наступил, только никто его толком не заметил.

Говорили, будто конституционный монарх одной из азиатских держав велел сделать себе на груди наколку: «А король-то голый!», чтобы, будучи одетым хотя бы в плавки, приятно было сознавать, что и короли иногда ошибаются.

Говорили, что будет хуже или лучше, но как-нибудь будет обязательно.

О том, что надо меньше говорить, говорили особенно красноречиво.

Говорили тенором, баритоном, басом, фальцетом, контральто, сопрано, дискантом и альтом. Шепотом тоже говорили.

Глухонемые говорили пальцами.

Серобактерии и синезеленые, заброшенные в атмосферу Венеры, подверглись мутации и отказались сотрудничать с людьми.

Космический транспортник под флагом Либерии обнаружил 237-й естественный спутник Сатурна размером 1,5 x 3 метра за две секунды до столкновения с ним, после чего спутник перестал существовать, а корабль еле-еле доковылял до ремонтной базы.

Правительство Оттоманского Союза приняло решение перенести столицу из Пензы в Астрахань.

Конфессия христиан-нонконформистов публично объявила видимую Вселенную не чем иным, как одним из забракованных Господом черновиков мироздания, и призвала к поиску чистовика в параллельных пространствах. Кое-где прошли волнения, вызванные терминологическими неточностями формулировок.

Извержение Эльбруса вошло в историю как крупнейшее за последнее тысячелетие, превзойдя своей мощью взрыв Тамбора в 1815 году.

Повсюду на планете копошилась жизнь, а присущий ей разум возвеличивал то, что ниспровергал вчера, снова ниспровергал возвеличенное, устремлялся, бился и проникал в неразрешимое, на время отступал и устремлялся вновь.

И не было этому конца.

Форель попалась громадная — дернуло так, что цветной шнур мгновенно исчез под водой, как будто его и не было, рыба рванула с такой яростью, что Стефан едва не упустил из рук удилище. Леса отчаянно заметалась. Теперь должно было начаться самое интересное — тот полный душевного трепета момент, которого ждет каждый любитель ловли нахлыстом и ради которого он готов часами, оскальзываясь на придонных валунах, бродить, коченея, по пояс в бурлящей воде, держать равновесие в стремительных струях и сносить плевки холодной пены. Важен не результат… м-м… о рыбалке можно писать поэмы, даже если улов будет состоять из одного несчастного недокормленного хариуса размером с мойву или если клевать не будет совсем.