Фриц Лейбер - Жемчужины зарубежной фантастики (сборник)

Старик расставляет ноги, как будто борется с морской качкой, иссиня-черные вены на его ногах напрягаются виноградной лозой, которая душит ствол древнего дуба.

— Играю роль великого астронома, я — Доктор Звездочертзнаетчто, герр Штерншайссдрекшнуппе, затем быстрое перевоплощение, и я — Капитан дер подлетка фон харпцунен ди шпротен ин дер банка. Ах! Я видель снофа дас трамп шлепать, твой маман, рыскать, зарываться носом, давать крен в пьяном море. Компас потерян; каютам каюк. Гребные колеса молотят по воздуху. Шкоты шкодят. Чумазые кочегары шуруют лопатами так, что яйца у них вспотели, распаляя огонь своего бессилия. Винты запутались в неводах неврастении. И Большой Белый Кит — блестка в черных глубинах, но быстро всплывает, поставив целью прошить насквозь днище корабля, такое широкое, что невозможно промахнуться. Посудина обречена, я оплакиваю ее. Меня также тошнит от отвращения. Первая, пли! Вторая, пли! Ба-бах! Мама опрокидывается с рваной дырой в корпусе, но совсем не та дыра, о которой ты думаешь. На дно пошла, носом вперед, как подобает ревностному последователю какой-нибудь идеи, ее огромная корма взмывает к небу. Хлюп! Хлюп! С головою на дно! А теперь из подводного мира снова в космос. Твой Рыжий Ястреб, этот лесной Марс, появился только что из дверей таверны. И Лускус, одноглазый Юпитер, верховный покровитель искусства — прошу прощения, что мешаю в кучу скандинавские и древнеримские мифы, — выступает в окружении целой свиты своих приверженцев.

Лускус говорит фидеорепортерам:

— Смысл моего высказывания в том, что Виннеган, как и всякий художник, будь он гений или посредственность, создает искусство, которое складывается, во-первых, из секреции, процесса очень секретного, и, во-вторых, из экскреции. Экскреция понимается в первоначальном значении слова: отсеивание через испражнение. Творческая экскреция, или совокупное испражнение. Я предвижу, что мои уважаемые коллеги будут иронизировать по поводу данных аналогий, поэтому я пользуюсь этим моментом, чтобы вызвать их на дискуссию по фидео в тот день и час, которые их устраивают. Героизм состоит в смелости художника, который выставляет свои внутренние процессы на широкую публику. То, что у героизма присутствует горькая сторона, исходит из следующего факта: художника могут отвергнуть или не понять его современники. И не забывайте о той ужасной борьбе, которая ведется в сердце художника против разрозненных или хаотически разбросанных элементов, зачастую противоречивых, которые он должен совокупить и затем создать из них нечто уникально-целостное. Отсюда мое определение «совокупное испражнение».

Репортер фидео:

— Должны ли мы понимать так: все вокруг — большая куча дерьма, но искусство подобно морской стихии, которая перемалывает его на нечто блестящее, искрящееся?

— Не совсем так. Но близко к истине. Я обещаю развить предложенную тему и остановиться на деталях в другой раз. В настоящую минуту я хотел бы продолжить о Виннегане. Факт, что малые таланты показывают нам только поверхность вещей; они — фотографы. А великий мастер отражает внутренний мир предметов и живых существ. Однако Виннеган — первый художник, сумевший отразить более одного внутреннего уровня в единичном произведении искусства. Изобретенная им техника многослойного альторельефа позволяет эпифанизировать — то есть выявлять сокровенное слой за слоем.

Громкий возглас Прималукса Рускинсона:

— Великий Специалист по снятию капустных листьев с кочана!

Лускус — невозмутимо, после того как утихли насмешки:

— В каком-то смысле неплохо подмечено. Великое искусство, как некоторые овощи, лук например, заставляют нас плакать. Однако свечение, исходящее от полотен Виннегана, — это не просто отражение; свет всасывается, переваривается и затем излучается раздробленными частицами. Каждый прямолинейный луч делает видимыми не разные грани одной и той же фигуры в глубине полотна, но выявляет целостные фигуры. Целые миры, я бы сказал. Я называю это Пеллусидарным Прорывом. Пеллусидар — пустая внутренность нашей планеты, как ее изобразил в двадцатом веке ныне забытый автор романтических фантазий Эдгар Райс Барроуз, создатель бессмертного Тарзана.

Рускинсон издает стон, к нему снова подкатывается обморок.

— Пеллусидар! Прозрачный, от латинского «сверкать»! Лускус, вы — негодяй, разрываете древние могильники для своих дурацких каламбуров!

— Герой Барроуза проник в глубь Земли и обнаружил под ее корой иной мир. Который оказался в некотором смысле противоположностью внешнего мира: где на поверхности океаны, там материки, и наоборот. Подобным же образом Виннеган открыл внутренний мир, подлинное лицо того общепринятого образа, который рисуется при упоминании Рядового Гражданина. И точно как герой Барроуза, он вернулся к нам с ошеломляющим рассказом о своем рискованном исследовании душевных глубин. Выдуманный герой увидел, что Пеллусидар населен людьми каменного века и динозаврами, и точно так же мир Виннегана, хотя он, с одной стороны, абсолютно современен, с другой стороны, архаичен. Ужасно первобытен. Однако при высвечивании этого подземья обнаруживается непроницаемое, источающее зло пятнышко черноты, ему соответствует в Пеллусидаре крошечная неподвижная луна, отбрасывающая застывшую мрачную тень. Итак, я имею в виду именно то, что «пеллусидность», понимаемая как прозрачность, является частью «Пеллусидара». Однако слово «пеллусидный» определяется как «отражающий свет равномерно всеми гранями» или «пропускающий свет с минимальным рассеиванием или искажением». Полотна Виннегана обладают прямо противоположным свойством. Но сквозь изломанный, перекрученный свет проницательному глазу видно первозданное прозрачное сияние, ровное и устойчивое. Это тот свет, который я имел в виду в моей предыдущей лекции о полярном медведе и «Эпохе Зацикленного человека». Внимательно, пристально вглядевшись, наблюдатель может обнаружить его, даже почувствовать — фотонный пульс, биение жизни виннегановского мира.

Рускинсон на грани обморока. Видя улыбку Лускуса, его черный монокль, так и рисуешь мысленно образ пирата, который только что захватил испанский галеон, груженный золотом.

Старик, глядя все так же в перископ, говорит:

— А вон Мариам ибн-Юсуф, египетская дикарка, о которой ты мне рассказывал. Плывет, как Сатурн, с отчужденным царским, холодным видом, несет на голове одну из этих шляпок, от которых обезумели модницы: здесь подвешено, здесь закручивается, тут все цвета радуги. Кольца Сатурна? Или нимб?

— Она прекрасна, она была бы чудесной матерью моих детей, — говорит Чиб.