Сергей Гончаров - Bentley (СИ)

Дверь открылась, вошел Петр Николаевич. За собой вкатил офисный стул с высокой спинкой. На лице тревога. Мельком глянув на меня, поставил стул в центре комнаты. Грузно в него присел. Под окнами пибикнула машина.

— Продолжим, — слишком грустным тоном начал Петр Николаевич. — Значит, дела обстоят… не слишком хорошо. Как вы должны понимать, трансплантация головного мозга чрезвычайно сложная операция. Дело в том, что головной мозг связан с телом огромным количеством нервных волокон и проводников, многие из них проходят через спинной мозг, но разрушенные или поврежденные пересеченные нервные волокна головного и спинного мозга в дальнейшем сами практически не регенерируют. Потребуется искусственная регенерация, но препараты необходимые для нее… исчезли. Потому процесс сильно усложняется. В скором времени, как планировалось, мы не сможем приступить к трансплантации.

— Совсем? — поинтересовался Сергей Владиславович, а в его голосе я услышал странную надежду, будто и не было разговора за минуту до того.

— Без этих препаратов и так рискованная операция становится опасной. Если нервные волокна не срегенерируют, то вы элементарно не сможете пользоваться телом. А скорее всего иммунитет…

— Все, — вскочил я с дивана преисполненный решимости. — Дальше без меня, — и вылетел за дверь, будто тысяча чертей преследовала. В коридоре никого. На несколько мгновений призадумался, в какой стороне лестница: слева или справа. Вспомнил — слева. Быстрым шагом дошел. Вниз сбежал, перепрыгивая через три ступеньки. У выхода никого, но в урне дымился окурок. Солнце перевалило зенит. Прогретый и наполненный выхлопами воздух ворвался в легкие. Москвичи думают, что это и есть жара. Даже кондиционеры в машинах включают. Не знают они, что такое жара. Любой Шахтинец скажет, что в Москве, наоборот, комфортная температура.

Глянул на водителя, оставшегося в машине Сергея Владиславовича. Он опустил стекло, откинул сидение и уснул. Еще в одном из автомобилей кто-то сидел, дверь приоткрыта. Я припустил к выходу с территории. Резко развилась паранойя. Начало казаться, что просто так меня не отпустят, обязательно попытаются догнать и сделают операцию. Дорога в несколько десятков метров превратилась в стокилометровую дистанцию. Несколько раз оглянулся — не преследовали. Полицейский на выходе даже не посмотрел в мою сторону. Собака другая — тоже немецкая овчарка, но похожа на своего хозяина как две капли воды друг на друга. Небольшого роста, раскормленная до полноты, с вылезшей местами шерстью. На меня обратила ровно столько внимания, сколько люди обращают на бомжей. Показалось даже, что скривилась, когда проходил мимо.

Через промзону шел быстро. Несколько раз оглянулся. Никто не преследовал. Один раз мимо проехал длинномер, обдал гарью и пылью из-под уймы колес. Когда добрался до трамвайных путей, на сердце стало спокойнее. Если бы за мной кто-то гнался, то уже настиг бы. До Щукинской прогулялся пешком. В метро попасть тоже удалось легко, прошел следом за женщиной. Дежурная смотрела в другую сторону, а полицейского не видно. На платформе скопилось много людей, видимо в движении поездов задержки. Встал вплотную к ограничительной линии, между представительным мужчиной с дипломатом и дедулей с орденом на старом пиджаке. В тоннеле показался свет. Вскоре подошел переполненный поезд. Успел представить, в каких неудобствах придется ехать, когда напротив меня остановился пустой вагон. Лишь несколько людей сидели внутри. Когда двери открылись, понял, почему весь состав забит, как подушка перьями, а в этом вагоне всего несколько человек. Они, попросту, были героями. Тот смрад, что рекой хлынул изнутри, спугнул всех, кто поначалу рванулся к пустым местам. В итоге, внутрь вошел я один. В углу на сидении спал бомж в бордовой куртке и шапке триколоре России.

— Следующая станция «Октябрьское поле», — раздался мужской голос из динамика.

Плюхнувшись на сидение, натянул майку на нос. Ядреная смесь из немытого тела, мочи, испражнений разъедала даже глаза. Открытые форточки не помогали. Можно дождаться следующего поезда, но хотелось скорее уехать от места, где я в один миг чуть не потерял будущее. Появилась мысль перейти в другой вагон, но стоило лишь посмотреть, как люди там жмутся друг к дружке, и желание отпало. Потерплю запах, зато на сидении один — хоть ложись. На следующей станции никто не вошел. Когда открылись двери, люди поспешили впихнуться в другие вагоны.

— Следующая станция «Полежаевская», — донеслось из динамика.

Состав тронулся, бомж конвульсивно задергался, начал сползать с сидения. Патриотичная шапка постепенно соскальзывала, под ней обнаружились длинные и засаленные, как старая тряпка, русые волосы. Через пару минут он грохнулся в проход и затих.

Внимание притянула шапка, одиноко оставшаяся на сидении.

Зачем я пил?! Почему не видел, что покупал всего-навсего легализованный наркотик? Чем больше его употреблял, тем больше он разрушал мою жизнь и тем сильнее создавал иллюзию поддержки.

Идеальное оружие убийства нации.

Ведь и этот мужчина не родился бомжом. Кем он был? Приехал ли в Москву за лучшей жизнью или здесь родился? Есть ли у него дети, родственники? Для чего он вообще жил?

Для чего я живу?

Чтобы пить пиво, ходить на опостылевшую работу и ждать выходных, на которых нажраться, как последняя сволочь? Зачем приехал в Москву, поступил в институт? Чтобы пьянствовать? Из института выгнали. Еще немного и буду, как и этот человек, валяться где-нибудь под забором, а люди будут от меня шарахаться как от прокаженного. Это и есть мой идеал жизни?

А каков вообще мой идеал жизни?

На станции «Выхино» выскочил довольный и счастливый. Воодушевление грозило разорвать на части, как никотин хомячка. Теперь точно знал, что никогда в жизни не принимал более правильного решения, нежели час назад. И даже знал, как буду жить дальше. В первую очередь позвоню маме, скажу, чтобы выслала денег на обратный билет. Она начнет задавать вопросы, разволнуется. Ничего. Не страшно. Главное, что приеду живой и здоровый.

Прихрамывавшую в мою сторону цыганку заприметил сразу. У них взгляд наглый, будто им весь мир должен. И когда он направлен на тебя, можно не сомневаться — ты им должен. Когда подошла ближе, состроил плаксивое лицо и заблеял:

— Подайте, пожалуйста, ради Христа, на хлебушек!

Люди, проходившие мимо, с удивлением на меня посмотрели. Глаза цыганки превратились в блюдца. Она захлопала ими как одно очень умное и благородное животное.

В полупустом автобусе пахло раскаленным металлом и резиной. На апатичных лицах пассажиров застыла скука и грусть. Даже выйти в какой-то момент захотелось, чтоб не заразиться.