Атом в упряжке

— Вещество изменяется, — нетерпеливо прервал все еще мрачный профессор.

— Совершенно верно, меняется вещество. Ртуть имеет в ядре восемьдесят зарядов, золото — семьдесят девять, платина — семьдесят восемь, иридий — семьдесят семь… И когда аппарат Журавлева выбивает из ядра заряд, в этом ядре осуществляется мечта алхимиков — из ртути, живого серебра, получается золото, из золота платина, из платины иридий и так далее.

Но сила, с какой вылетает заряд, так значительна, что подобно тому, как один вывернутый кирпич вызывает падение второго, третьего, пятого… и наконец всей стены — один вылетевший заряд тянет за собой второй, третий. Атом меняется, атом медленно трансформируется, пока, наконец, не превратится в атом какого-нибудь газа и тогда либо улетучится, либо, если газ тяжелее воздуха, осядет на землю. Но и этого мало.

Нечто сродни эпидемии охватывает соседние атомы. Словно заразившись, они начинают молниеносно выпускать потоки электронов, изменяться, превращаться в другие и в конце концов становятся атомами газа. Так, когда на складе с боеприпасами взрывается лишь один патрон, все соседние, все огромное хранилище патронов взрывается вслед за ним. Это так называемое явление детонации.

Очевидно, такая эпидемия распада, эпидемия быстрого поэтапного перехода от одного элемента к другому, овладевает не только тем атомом, куда угодил выстрел из аппарата Журавлева, но и остальными атомами тела.

Это должно быть что-то грандиозное. Я еще не видел этого, но я представляю себе, как огромная железная гора, город или море, если угодно, в течение какой-то минуты изменяет свою сущность, вид и вес, меняет окраску, как хамелеон, переливаясь всеми цветами радуги и, наконец, тает — да, да! — тает у вас на глазах, становясь прозрачным, невидимым газом.

При этих словах профессор взволнованно вскочил, но министр будто не заметил его и продолжал чуть ли не вдохновенно:

— А энергия, энергия! Ее при этом должно высвободиться столько, что мы заставим танцевать Луну, мы за два дня овладеем миром. Но как уловить ее? Как заставить Журавлева потрясти своим гениальным мозгом, чтобы придумать это, создать новую эпоху? Как?

И красивое лицо Бандиеры беспокойно замерло. Он задумался. Пауза продолжалась одно мгновение. Бандиера быстро сел и, улыбаясь, обратился к профессору:

— Ну, что вы думаете теперь, господин профессор? Можно дать Журавлеву два миллиона?

— Два миллиона? — отозвался профессор, будто не слушая и продолжая думать о своем, — нет. За два миллиона Журавлев ничего не продаст.

— Сколько же, вы думаете, он запросит? — деловито спросил Бандиера.

— Нет, вы не поняли меня, — протянул профессор, — я хотел сказать, что Журавлев вообще не продаст свое изобретение.

— Не может быть, — отрывисто рассмеялся министр, — чтобы такой умный человек был таким глупцом. Не продаст за два миллиона, предложим ему больше.

— Беда в том, — заявил профессор, — что в нашей стране дела с этим обстоят скверно. Очень много людей ничего не продают и работают на государство. Как бы вам объяснить…

— Не утруждайте себя, — перебил министр. — Я этого не пойму и вам не поверю. За деньги можно купить абсолютно все, и мы купим Журавлева, как купили вас…

— Но я работаю ради идеи…

— Любая идея оплачивается звонким металлом, и пускай мы взлетим на воздух, если я не вытащу у Журавлева его секрет…

— Джиованна, — крикнул он в телефон, — приготовьте господину профессору помещение для отдыха!

Борис понял, что пора бежать. Когда женщина, та самая, что открыла дверь, вошла в комнату, чтобы пригласить профессора в ванную, и снова вышла, провожая гостя, Борис тихонько прошмыгнул в коридор, спрятавшись за ее спиной. Пригнувшись, он осторожно пошел за женщиной. Под темной клетчатой материей ее платья деловито и уверенно двигались лопатки. В темном месте коридора Борис слегка дернул ее за юбку. Женщина вздрогнула, обернулась и, увидев Бориса, вскрикнула от испуга.

— Что? — спросил профессор, останавливаясь.

— Господи боже мой, — пролепетала женщина, — ничего, ничего, господин профессор, это мышь, — и, сунув руку в бездонный карман, она вытащила оттуда ключ и булку и поспешно протянула их назад, стараясь топать как можно громче.

Борис схватил то и другое и благодарно прижался к стене. Как только передняя опустела, он тихонько открыл дверь и выбрался на улицу.

Был уже вечер. Видимо, часов девять. Лучшее время для зевак, бесцельно бродящих по городу. Но у черного мраморного здания народа было мало, и улица не отличалась столичным освещением. Возможно, что дом служил мало кому известным местом каких-то не совсем официальных встреч.

Борис все еще стоял на неподвижном тротуаре, раздумывая, куда направиться, когда на лестницу, ведущую к черному дому, ступило с улицы новое лицо — невысокий человек в изысканном пальто, в котелке и с большим портфелем. Что-то в этом человеке, особенно рыжеватые волосы, выбивавшиеся из-под шляпы, показалось Борису знакомым, но рассуждать было некогда, и через секунду тротуар нес его к окраине.

От нетерпения Борису было трудно устоять на месте, и он обрадовался, увидев улицу, которая вела к аэродрому (он запомнил все повороты дороги). Перескочив на неподвижный тротуар, он побежал наконец к оставшемуся на аэродроме Журавлеву.

Вот и переулок с грязным небоскребом и блеклыми фонарями, вот крошечный скверик, вот небольшой мост через канаву с вонючими отбросами, вот и сырое поле аэродрома с красными и зелеными огоньками. Да, именно сюда час назад спустились путешественники из Советского Союза.

На заборе, как и раньше, косо висел листок с фотографией Павла Зарина. Вблизи, совсем низко над землей, покачивался на якорях аэростат. В гондоле над чем-то возилась, работала темная фигура человека. Борис радостно подбежал, разгоряченно шепнул:

— Дмитрий Феоктистович, скорее…

Но человек поднял чужое лицо, и Борис заметил, что аэростат и гондола также были незнакомыми. Он обежал весь аэродром. Сердце его сильно билось. Ни шара, ни Журавлева не было.

Густая мгла окутывала окрестности. Где-то поблизости слышались сварливые голоса и брань. Выла собака. Чужие люди изредка проходили по одному и парами, говорили на чужом языке и несли с собой свои заботы, свое горе, свою суетливую радость.

Борис сел на скамейку и закрыл лицо руками.

Человек, поднявшись на лестницу мраморного дома, поправил галстук и нажал кнопку звонка. В дверях показалось взволнованное лицо Джиованны. Она быстрым взглядом окинула улицу и только после этого, вежливо склонив голову, вопросительно посмотрела на гостя.