Урсула Ле Гуин - Толкователи (сборник)

В те дни Мезива, который мог бы обрушиться на мятежников при Доми, выжидал на перевалах со своей тысячей. Когда мы приказали ему явиться, дабы покарать святотатство и восстановить мир, он отправил наших ангелов назад с пустыми словами. Ясно было, что стакнулся он с Омимо. «Мезива – указательный палец, Омимо – большой», – заметил старейший воевода, делая вид, будто давит вошь.

– Негоже над Богом надсмеиваться, – бросил ему Тазу в убийственном гневе, и старый воевода со стыдом коснулся лба большими пальцами. Но я еще могла смеяться.

Тазу надеялся, что земледельцы восстанут в гневе на святотатца и Раскрашенный Бог будет сокрушен. Но те не были воинами, им не доводилось сражаться. Всю жизнь свою они проживали под защитой миротворцев, под дланью Господней. И ныне наши дела, словно смерч или землетрясение, ввергали простонародье в немое оцепенение, и народ пережидал, забившись по углам, покуда не кончится буря, надеясь лишь, что она не погубит их. Только слуги дома нашего, получавшие окормление прямо из наших рук, чьи умения и знания состояли у нас на службе, и народ града, в сердце которого обитали мы, и солдаты-миротворцы стали бы сражаться за нас.

Земледельцы же в нас не верили. Где нет веры, там нет и Бога. Где укоренилось сомнение, стопа примерзает к земле и слабеет рука.

Пограничные войны и завоевания слишком расширили наши пределы. Народ по деревням и поселкам знал меня не более, чем я ведала о каждом из них. В изначальные дни Бабам Керул и Бамам Зе сошли с горы и вместе с простым людом ступали по полям срединных земель. Те, кто заложил первые каменные глыбы в основание старой городской стены, кто разметил первые каменные дороги, знали лица своего Бога и видели их ежедневно.

Когда я сказала об этом на совете, мы с Тазу начали выходить в город – порой в паланкине, а то и пешком. Нас окружали жрецы и стража, охранявшие нашу Божественность, но мы выходили в народ, и народ видел нас. Люди падали ниц пред нами и касались большими пальцами лбов, и многие плакали, завидев нас. Весть о приближении нашем катилась от улицы к улице, и дети перекликались: «Господь грядет! Грядет Господь!»

– Тобою полнятся сердца их, – поговаривала мать.

Но войско Омимо дошло уже до Изначальной реки; еще день пути – и передовые отряды его достигнут холма Гхари.

Тем вечером мы стояли на северной галерее, глядя на Гхари. Холм кишел людьми, точно развороченный муравейник. Зимние снега на горных пиках красил багровым закат, и над Короси вставал столб кроваво-красного дыма.

– Смотри! – воскликнул Тазу, указывая на северо-запад.

Вспышка озарила небо, точно плоская молния, какие бывают летом.

– Упала звезда, – предположил он, а я сказала:

– Горы дышат огнем.

Но в ночи явились к нам ангелы.

– Великий дом рухнул, пламенея, с небес, – сказал один, а другой добавил: – Пламя охватило его, но не пожрало, и стоит он на речном берегу.

– Как предрек Господь в день рождения мира, – вымолвила я.

И ангелы пали ниц.

То, что зрела я тогда, и то, что вижу сейчас, много дет спустя, – не одно и то же; ныне я знаю много больше и меньше того, что тогда. Попробую описать, какие чувства владели мною в те дни.

На другое утро я узрела, как по великой каменной дороге приближается к северным воротам стая странных существ. Шли они на двух ногах, как люди или ящеры, и ростом были с огромных ящеров пустыни, так же большеноги и большеголовы, но хвостов не имели. Бледны были тела их и безволосы. На лицах не виднелось ни ртов, ни носов – только один огромный, единственный, блестящий, темный, немигающий глаз.

У врат они остановились.

На холме Гхари не было видно ни души – все солдаты спрятались в крепости или по рощам на дальнем склоне.

Мы же стояли над северными вратами, где парапет доходит страже до плеч.

Слышался многоголосый плач, и над крышами и галереями града разносилось: «Господи! Господи Боже, спаси нас!»

Мы с Тазу беседовали всю ночь – поначалу держали совет с матерью и другими мудрецами, потом же отослали их, чтобы вместе оглянуться в грядущее. Той ночью мы узрели гибель и рождение мира, увидали всеобщую перемену.

Пророчество гласило, что Бог бел и одноглаз. Ныне мы узрели исполнение его. Пророчество гласило, что мир гибнет. А с миром должна была сгинуть и краткая наша Божественность. Вот что предстояло нам ныне: убить мир. Мир должен сгинуть, чтобы жил Бог. Дом рушится, чтобы устоять. Те, кто был Богом, станут приветствовать Бога.

Тазу произнес слова привета, а я сбежала по винтовой лестнице внутри привратных стен, и отодвинула могучие засовы – стражникам пришлось помочь мне, – и распахнула створки. «Входи!» – крикнула я Богу и пала на колени, коснувшись большими пальцами лба.

Они вошли – неторопливо, торжественно. Все ворочали огромными немигающими глазами туда-сюда. Вместо век у этих глаз были серебряные ободки, блиставшие на солнце. В темной зенице ока Господня я узрела свое отражение.

Грубой была снежно-белая кожа их, морщинистой, и пестрые татуировки испещряли ее. Уродство Господне поразило меня.

Стража покинула стены. Тазу тоже спустился и встал со мною рядом. Бог поднял шкатулку, и оттуда донеслись странные звуки, словно там сидела шумная зверушка.

Тогда Тазу заговорил снова, объяснив, что приход Бога был предсказан и мы, кто был Богом, приветствуем Бога.

Но Бог не сошел с места, а шкатулка все шумела. Мне показалось, что так же бормотала Руавей, прежде чем научилась разговаривать. Неужели и язык Господень сменился? Или этот Бог – зверь, как верит народ Руавей? Мне белокожие казались более схожими с пустынными ящерами, что жили в зверинце при нашем доме, чем с людьми.

Один из Бога поднял толстую длань и указал на наш дом, видневшийся в конце тракта. Крыша его возвышалась над другими домами, и медные водостоки и золотые украшения сверкали на ярком зимнем солнце.

– Гряди, Господь, – воскликнула я, – вступи в дом свой!

И мы отвели их в дом.

Когда мы вошли в длинный приемный зал, где потолок низок, а окон нет, один из Бога снял свою голову, и внутри ее оказалась другая, совсем как наша – два глаза, и нос, и рот, и уши. Его примеру последовали остальные.

Увидав, что их головы – как маски, я поняла, что и белая кожа их – точно башмак, который они носят не на ноге, а на всем теле. Внутри же своих башмаков они были подобны нам, только кожа на лицах была цвета глиняного горшка и казалась совсем тонкой да волосы были блестящие и прямые.

– Принесите еды и питья, – приказала я детям Божиим, дрожащим за дверями, и те ринулись, чтобы притащить на подносах лепешки из зе, и сушеные плоды, и зимнее пиво.

Бог воссел за пиршественным столом, и некоторые сделали вид, что отведали наших яств. Один, следуя моему примеру, поначалу коснулся лепешкой лба, а затем откусил, и прожевал, и проглотил, и заговорил с другими – врр-грр, вар-вар.