Эндрю Пайпер - Проклятые

Чем сильнее старалась Эш для нашего отца, тем более он отдалялся от нее. Он раньше всех понял, кто она на самом деле. С первых мгновений ее жизни, после того как она чудесным образом возвратилась из предсмертного состояния и нянечка передала ему на руки дочку–малютку, а он посмотрел в ее голубые глазенки и ничего в них не увидел, ничего не почувствовал. Он распознал в ней пустоту, увидел, что ее либо придется принимать такой, какая она есть, либо, если это не удастся, — полностью отвергать.

Я все это знаю потому, что отец мне сам говорил об этом. В те годы, когда в нашем доме на Фарнум–авеню мы остались с ним только вдвоем, он, будто исповедуясь, признавался в том, что сразу понял, что отныне у него будет ребенок, с которым неизвестно, как обращаться.

«Ее следовало умертвить, Дэнни, — сидя как–то на кухне, сказал он, глядя в стену сухими, без слез глазами. — В будущем ей предстояло жить только для того, чтобы забирать жизни. Я видел это, когда менял ей подгузники, когда кормил фруктовым пюре или держал у себя на коленях. И я видел еще кое–что… Я понимал, что никогда не смогу сделать вид, будто я этого не знал с самого начала».

В ту пору я полагал, что Эш была только второй по значимости причиной, из–за которой отец старался поменьше бывать с семьей. Первой, мне думалось, была работа. Его постоянные задержки в офисе вполне объяснялись снижением продаж автомобилей, произведенных в Америке, что добавляло проблем служащим с верхних этажей, вроде моего отца. Прессинг на них усиливался, требовалось постоянно думать о снижении цен, о том, какие статьи расходов следует урезать, понимая при этом, что твоя собственная должность может оказаться в этом списке. И это не говоря уже о пьющей жене, трусливом сыне, кризисе среднего возраста и тому подобном. Однако ни одна из этих причин не могла заставить отца завести себе второй дом — настоящий дом, хоть и уединенный, — на сорок седьмом этаже штаб–квартиры «Дженерал Моторс» в центре «Ренессанс». Такой причиной была Эш.

И она знала это.

И именно туда я сейчас направлялся. Мой путь лежал к самой высокой башне с закопченными стеклами окон, к той самой, на которой горели две синие буквы, видимые всему потустороннему Детройту. Именно там моя сестра желала находиться больше всего. Не в рабочем кабинете моего отца, а вместе с ним . Хотела делить с ним его самые тайные помыслы. Быть дочерью, которую отец обнимает и считает своим партнером, а не старается вместо этого отдалиться. И, наконец, Эш желала, чтобы не только его жена, но и его дочь могла с гордостью называть свою фамилию.

Через пару кварталов Вудворд–авеню упиралась в полукружье парка «Гранд Серкус». Из окон высоток Бродерик—Тауэр и Кале открывались тысячи возможностей теперь уже с близкого расстояния рассмотреть меня. Одинокого путника, бредущего мимо клочков земли, где когда–то росли деревья, мимо фонтана Эдисона, теперь превратившегося в забитый всяким хламом кратер.

Световой поток.

Неестественно белый, неестественно электрический, он надвигался сзади со стороны парковки, расположенной на Бродвее. И летел на высоте тридцати футов над землей.

Дракон!

Это первое, что пришло на ум.

Воздушный зверь.

Через секунду яркий свет обрушился на меня, и я ослеп и замер на месте, как впадает в оцепенение какое–нибудь дикое животное, когда его на дороге освещают фары автомобиля.

Когда волна света схлынула, я увидел, что вслед за ней мчится череда более тусклых светлых квадратиков, что теперь уж скорее напоминает змею, чем дракона. Змею, проглотившую сотни людей, чьи лица сливаются в одну непрерывную полосу.

Монорельсовая дорога «Пипл мувер». В том, живом Детройте ее вагоны всегда безлюдны, здесь — они переполнены пассажирами.

Поезд скользнул к остановочной платформе «Гранд Серкус Парк», расположенной на пару этажей выше тротуара. Двери вагонов открылись.

Но никто не вышел на перрон. Поезд — это их место, их приговор. Он ездит по кругу до центра города, время от времени забирая новых пассажиров — я видел, как какая–то женщина бросила на платформу свои хозяйственные сумки и вошла в вагон. Однако никто не покидал этот поезд. Так и будет он курсировать по кругу, с течением времени набирая все новых и новых странников, и все теснее будет им ехать, все меньше будет оставаться воздуха, чтобы дышать.

Двери закрылись, и поезд тронулся. Повернул на юг к реке и через секунду исчез.

Я ожидал, что появление поезда привлечет других обитателей затемненных кварталов, однако улицы оставались пустынными. Однако чем дальше к югу, тем больше я был уверен, что за мной наблюдают. Многоэтажные административные здания, построенные более ста лет назад и некогда составлявшие предмет национальной гордости, теперь превратились в простые кирпичные раковины, склонявшиеся ко мне, когда я проходил мимо них. Казалось, они желали услышать, о чем я думаю.

И что бы они услышали, если бы смогли?

Я иду за тобой. И когда я тебя найду, тебе это не понравится.

Впрочем, это я всего лишь пытался убедить себя, подбодрить. Изгнать страх словами.

Но срабатывало это… Да никак не срабатывало!

На углу Вудворд и Гранд—Ривер я остановился перед выбитыми стеклами дома моды «Истерн Виг энд Хейр». Помню с тех пор, как был ребенком: гладкие пластиковые головы, расставленные в несколько ярусов на подставках, у всех волосы уложены по–разному — кудри, локоны, «конские хвосты» и высокие прически с начесом. Изредка, приходя сюда с матерью, я спрашивал: «Можно посмотрю на головы?» И она приводила меня к этим витринам, никогда не спрашивая, что меня в них заинтересовало. А если бы спросила, я бы ответил, что эти головы для меня похожи на Эш. Не по отдельности, а все вместе. Неподвижные изваяния, которым украшениями служат разные взгляды, настроения, призывы.

Головы по–прежнему были там, только парики серьезно поистрепались и запачкались, а то и вообще исчезли. А за подставками с головами я увидел четыре женских манекена, причем два из них — безрукие. Все белые. Алебастровый цвет вампиров.

Я пошел дальше.

И тут один из манекенов шевельнулся.

Я подумал, что это мне показалось, но когда оглянулся, то увидел, что теперь они все двигаются. И они совсем не манекены.

Их глаза следят за мной.

Я развернулся настолько стремительно, что едва не потерял равновесия, но смог все–таки устоять, а потом бросился бежать не раздумывая, надеясь, что мои ноги смогут вынести новый забег. Четверо непонятных созданий остались позади футах в двадцати.

Я срезал угол одного из кварталов и очутился на улице, идущей у дальней стены бейсбольного стадиона. Прожектора на осветительных мачтах все еще горели.