Питер Уоттс - По ту сторону рифта

– Линн… – начал он.

Ее губы разъехались. Это была не улыбка.

– Не проси меня, Расс. Пока ты сам не вернешься, я тоже не смогу.

– Но я ведь здесь! Она покачала головой.

– Когда я в последний раз видела Расса Уэскотта, он плакал. Тихонько. И мне кажется… мне кажется, он кое за чем охотился целых десять лет и вот в конце концов увидел мельком – и эта штука оказалась такой огромной, что он ушел и оставил вместо себя автопилот. Я его не виню, ты на него очень похож, в самом деле похож, только ты совершенно не представляешь, каково это – чувствовать.

Уэскотт подумал про ацетилхолинэстеразу и эндогенные опиоиды.

– Ошибаешься. Больше меня о чувствах не знает почти никто на свете.

Двойница Линн на экране с бледной улыбкой вздохнула.

На симуляции были новые сережки, напоминающие старинные микросхемы. Уэскотту захотелось как-то высказаться по их поводу: похвалить, раскритиковать – что угодно, лишь бы увести разговор с опасной территории. Но из страха, что она носит их уже много лет, а он просто не замечал, пришлось промолчать.

– Почему ты не сказала мне сама? – произнес он наконец. – Неужели я и этого не заслуживаю? Если бросаешь, то неужели ты не могла хотя бы сделать это лично?

– Лично и бросаю, Расс. Для тебя никакого другого «лично» теперь не существует.

– Чушь собачья! Я что, просил тебя уйти и сделать из себя симуляцию? Думаешь, ты для меня какая-то мультяшка? Господи, Линн…

– Я не принимаю это на свой счет, Расс. Для тебя мы все мультяшки.

– Боже, да о чем ты?

– Я тебя не виню, честное слово. Зачем осваивать трехмерные шахматы, когда можно свести все к крестикам-ноликам? Их ты понимаешь от и до и всегда побеждаешь. Только играть уже не так интересно, конечно…

– Линн…

– Твои модели лишь упрощают реальность, Расс. А не воссоздают ее.

Уэскотт вспомнил про распечатку в своей руке.

– Очень даже воссоздают. По крайней мере достаточную ее часть.

– Вот как. – Картинка потупила взгляд. «Поразительно, как она имитирует и обрывает зрительный контакт». – Значит, у тебя есть ответ.

– У нас есть ответ. У меня, у десятка терабайт ПО и группы коллег, Линн. У людей. Которые работают со мной, лицом к лицу.

Она снова подняла глаза, и Уэскотта потрясло, что программа изобразила даже то, каким грустным блеском они озарились бы в такой момент.

– Ну и каков же ответ? Что там, в конце туннеля? Он пожал плечами:

– Ничего особенного. Разочарование.

– Надеюсь, это все-таки нечто большее, Расс. Оно нас погубило.

– А может, это был артефакт самой процедуры. Или старый добрый эффект наблюдателя. Надо было внять здравому смыслу, избавил бы себя от…

– Расс.

Уэскотт не смотрел на экран.

– В сердцевине вообще ничего нет, – сказал он в конце концов. – Ничего мыслящего. Мне никогда не нравилась эта область, там одни лишь… голые инстинкты. Пережиток времен, когда лимбическая система и была мозгом. А теперь это неквалифицированная рабсила, понимаешь? Незначительная часть целого, ей поручено выполнять всякую мелкую автономную хренотень, с которой лень возиться выскочке-неокортексу. Я и помыслить не мог, что она до сих пор по-своему… жива.

Он умолк. Призрак Линн безмолвно ждал – вероятно, неспособен был ответить. Или запрограммирован на то, чтобы не отвечать.

– Человек умирает извне вовнутрь, ты знала? – продолжил он, когда молчание стало жечь больней всяких слов. – И потом, на какое-то мгновение, этот центр снова становится тобой. И там, внизу, никто не хочет… понимаешь, даже самоубийцы не хотят, лишь обманывают себя. Игры разума. Мы гордимся тем, что сами себя замыслили до смерти, и в итоге забыли про дремлющую в нас старую рептилию. Этой нашей части нет дела ни до этики, ни до качества жизни, ни до того, что кто-то там обуза для родных, – она просто хочет жить , потому что только на это и запрограммирована. И в самом конце, когда нас уже нет и никто не держит ее на поводке, она выходит на поверхность, озирается и в последний миг понимает, что ее предали, и тогда она… кричит.

Ему почудилось, что кто-то произнес его имя, но он не поднял глаз, чтобы удостовериться.

– Вот это мы всегда и находили, – проговорил он. – Нечто, очнувшееся ото сна в сто миллионов лет, напуганное до смерти…

Слова Уэскотта повисли в воздухе.

– Наверняка ты этого не знаешь. – Ее голос доносился издали и казался едва знакомым, в нем прорезалась внезапная настойчивость. – Ты сам сказал, что это может быть артефакт. Скорее всего, она ничего такого и не чувствовала, Расс. У тебя нет данных.

– Неважно, – пробормотал он. – Все биологическое ПО умирает одинаково.

Он взглянул на экран.

И картинка, господи ты боже мой, плакала , на искусственных щеках мерцали слезы – мерзкая пародия на то, что было бы с Линн, находись она тут и в самом деле. Уэскотта охватила внезапная ненависть к программе, рыдающей для него, – из-за глубины ее машинной интуиции, из-за точности подделки. Из-за того простого факта, что она знала Линн.

– Ничего страшного, – произнес он. – Разочарование, как я и сказал. А вообще, тебе пора уже, наверное, возвращаться с докладом к своему… телу.

– Я могу остаться, если хочешь. Представляю, как тебе сейчас тяжело, Расс…

– Нет. – Уэскотт улыбнулся. – Линн, может, и представляла бы. А ты просто эксплуатируешь какую-то психобазу. Но попытка достойная.

– Я могу и не уходить, Расс.

– Эй, так я ведь не он. Забыла, что ли?

– …если хочешь, можем еще поговорить.

– Ага. Диалог между карикатурой и автопилотом.

– Мне необязательно уходить прямо сейчас.

– У тебя алгоритм повторяется, – сказал он, по-прежнему улыбаясь. А затем, резко: – Стоп.

Куб потемнел.

– Остановить программу или т-только поставить на паузу? – спросила Кэрол.

Несколько секунд Уэскотт стоял молча, глядя в глубины черного безликого куба из оргстекла. Внутри он не видел ничего, кроме собственного отражения.

– Остановить, – скомандовал он в конце концов. – И стереть.

Она уже несколько часов сидит снаружи, слушает тучи. Я вижу у нее на коленях приемник «Радиошэк», вижу змеящиеся провода наушников, которые отрезают ее от мира. Или, пожалуй что, соединяют с ним. Джесс сейчас подключена к небесам, мне такое не светит. Она слышит их голос. Тучи перешли в наступление – грозные серые наковальни и целые горы, недобро бурлящие в небесной замедленной съемке, и наушники наполняют голову Джесс чуждым рокотом и стонами.

Господи, как же она похожа на мать. Я узнаю ее профиль, и на миг передо мной и в самом деле Энн, мягко журящая дочь: «Ну конечно же, нет, Джесс, никаких духов не существует. Это всего лишь тучи». Но теперь я вижу лицо полностью, и восемь лет проносятся в одно мгновение, и становится ясно, что это не может быть Энн. Энн умела улыбаться.